Гиршл был далек от реальной жизни. Он постоянно думал о Блюме, но ему ни разу не приходило в голову, что она может работать совсем рядом. Ему представлялось, что она исчезла и живет где-то на другой планете. Он ломал голову над тем, что могло случиться с ней, но ни разу не заподозрил, что ей нужна крыша над головой.
Даже узнав, где она находится, он не перестал фантазировать насчет нее. Новый дом Блюмы он видел в романтическом свете, что в значительной мере было связано с его хозяйкой, Тирцей Мазл, которая влюбилась в бывшего учителя своей матери и вышла за него замуж. Гиршлу даже казалось, что он знает, о чем беседуют обе женщины: Тирца рассказывает Блюме о своей любовной истории, а Блюма Тирце — о Гиршле.
Блюме следовало понять, что первый шаг должна сделать женщина, Гиршл был уверен, что она его сделает. Когда же ничего подобного не произошло, он удивился, а затем поставил это ей в вину. «Если она не предпримет чего-нибудь, и как можно раньше, будет слишком поздно», — думал он.
А Блюма держала себя в руках. Нянчиться со своими обидами было для нее слишком большой роскошью. Если бы сам Ангел Грез шептал ей на ухо нежные обещания, она рассмеялась бы ему в лицо. С утра до ночи она хлопотала по дому, занимаясь множеством разных дел, чтобы не углубляться в свои переживания. Напрасно супруги Мазл ругали ее за то, что она взвалила на себя слишком много работы. Она ухитрялась быть в семи местах одновременно. Не было такого труда, которого она чуралась бы. За ребенком Тирцы она ухаживала так нежно, что мать жаловалась:
— Не знаю, чей это ребенок — мой или Блюмы.
…А что Гиршл? Он добросовестно выполнял свои обязанности в лавке, которая всегда была полна покупателей: взвешивал, завертывал и вручал покупки. Товар был хорошего качества, весы показывали правильный вес, и ни у покупательниц, ни у кайзера не было причин жаловаться. Цирл продолжала превозносить Мину, но справедливости ради надо сказать, что и Гиршл заслуживал доброго слова. За что бы он ни брался, все у него ладилось.
В отсутствие покупателей Гиршл стоял у весов, устремив взор в пространство, и задавал себе вопрос: почему он мирится со всем, что выпало на его долю, почему не протестует? Возможно, потому, что заранее уверен — из его протеста ничего не выйдет.
Между тем с тех пор, как Цирл поговорила с сыном в погребе, случилось многое, и еще больше намечалось. Гиршла самого удивляло, почему он не возненавидел Мину за то, что она встала между ним и Блюмой. Смутно он сознавал, что не она, а сама Блюма была виновата в том, что они расстались. Отнесись к нему Блюма нежнее, о Мине не было бы и речи.
Настроение Гиршла непрерывно менялось. Сегодня он удивлялся тому, что не сердится на Мину, а завтра его уже не удивляло, что он сердится на Блюму. «Все из-за того, что она предала меня, предоставила мне одному бороться с родителями и со всеми, кому вздумается управлять моей жизнью, — думал он. — Почему я мирюсь с этим? — спрашивал он себя. — Потому что из этого все равно ничего не получится!»
Однако кое-что уже получилось: активность матери принесла кое-какие результаты. Родители Гиршла и Мины уже встретились и договорились о приданом. Оставалось только соединить молодых людей под свадебным балдахином.
…Цирл не сердилась, когда Гиршл бывал печален и дулся на нее. Она просто вздыхала вместе с ним и говорила:
— Никто не выбирает себе судьбу. Лучше жениться на девушке, уважающей тебя, чем бегать за той, которой ты безразличен.
Цирл была достаточно умна, чтобы понимать, что живет в такое время, когда никакие родители не могут заставить сына подчиниться их воле даже в пустяках, не говоря уж о женитьбе против его воли. Если бы Цирл повела себя как большинство матерей, она только восстановила бы Гиршла против себя. Она же продолжала проявлять любовь, понимание и могла вить из сына веревки.
Близости матери было достаточно, чтобы у Гиршла увлажнялись глаза. Какая бы кошка ни пробежала между ними, мать оставалась для него самым близким человеком. Однажды, он был еще мальчишкой, другой мальчик обманул его, и мать, увидев, как он расстроен, обняла его, осыпала поцелуями, заставила быстро забыть обиду. Сейчас история повторялась.
Была середина зимы. Дома занесло снегом. Над каждой крышей вился столб дыма, над дальними — ниже и более расплывчатый, над ближними — выше и плотнее. Река замерзла и была такой же плоской, как небо. Над прорубью возвышался ледяной крест. Приближалось Рождество, все лавки и магазины были забиты товарами и заполнены покупателями. По улицам сновали санки, запряженные лошадками с бубенчиками под дугой, чистый и холодный звон бубенцов разносился далеко. Это ехали в город богатые помещики, тепло укрытые медвежьими и волчьими полостями. В Шибуше царила суета, особенно много дел было у лавочников, потому что перед Рождеством, когда поляки и украинцы делали друг другу подарки, торговля шла весьма бойко. Товары во всех лавках шли нарасхват.
Однажды к Гурвицам приехал Гедалья Цимлих. Цирл, которая в лавке грела руки над жаровней с горячими угольями, встретила его с приветливой улыбкой. Вышел Борух-Меир, вручил будущему родственнику лист бумаги и что-то тихо ему сказал. Гедалья стал читать бумагу вслух, стряхивая сосульки с бороды. Ею добрые усталые глаза светились радостью от мысли, что столько чиновников и их жен скоро будут есть и пить за его счет.
Гиршл стоял в стороне, насмешливо скривив губы и барабаня пальцами по прилавку. Как различны понятия людей о том, что хорошо, а что плохо! Ему было досадно, что люди, обязанные блюсти законы, берут взятки. Особенно противно было то, что берущие взятки христиане считали дающих взятки евреев ниже себя, а сами дающие взятки были довольны собой, как будто жертвовали на благотворительные цели, достойные поддержки. Однако на подобные мысли настраивали Гиршла не социализм и не еврейское самолюбие, а всего лишь неприязнь к этому человеку из Маликровика.
Цирл видела выражение лица сына и постаралась изменить тему разговора. Отодвинув жаровню, она спросила Цимлиха:
— Как поживает барышня Мина?
Хотя вопрос о приданом был уже решен, она по-прежнему называла Мину барышней.
— Мы ждем ее домой со дня на день, — откликнулся Гедалья, положив на стол врученный ему лист.
— Будем рады видеть ее у себя, — сказал Борух-Меир, потирая руки.
— А после каникул она вернется в Станислав? — поинтересовалась Цирл.
— Нет, больше она в пансион не вернется! — заявил Гедалья.
— Почему? — продолжала интересоваться Цирл.
Гедалья глубоко вздохнул:
— Потому что директриса пансиона взяла и вышла замуж за поляка!
— За поляка! — воскликнули Борух-Меир и Цирл в ужасе. — Подумать только!
Гедалья кивнул и снова тяжело вздохнул. Цирл прикрыла рот рукой и опустила глаза. Борух-Меир в раздумье закрутил бороду левой рукой, пригладил ее правой, ухватился за цепочку от часов и произнес:
— Молодой барышне, наверное, скучно проводить свои каникулы в деревне!
— А ты подумал, как счастливы ее родители, что она будет с ними? — возразила ему Цирл.
— Ну, если так посмотреть на дело, то все в порядке!
— Однако я надеюсь, — обратилась Цирл к отцу Мины, — что вы не будете держать свою дочь взаперти и мы все сможем ее видеть.
— Думаю, она чаще будет находиться в Шибуше, чем в Маликровике, — ответил Гедалья. — Софья уже пригласила ее к себе. Эта Софья совсем настроит ее против Маликровика.
— Ах, — заговорил Борух-Меир тоном человека, которому дружба дает право вмешиваться в чужие дела, — вы, должно быть, говорите о мадемуазель Гильденхорн, дочери Айзи Геллера?
Гедалья Цимлих кивнул:
— Именно о ней. Она так привязана к Мине! Как только наша дочь приезжает из Станислава, Софья забирает ее в Шибуш. По ее мнению, коровы в Маликровике не станут хуже доиться, если Мины там не будет.
— У Гильденхорнов большой дом, — заметила Цирл. — У них всегда веселье. Может быть, и неплохо, что Мина там бывает.
— И я так думаю, — согласился Гедалья. — Но ее мать думает иначе. Когда ребенка столько времени не было дома, матери хочется, чтобы он находился больше рядом с ней.
