Раздались профессионально энергичные аплодисменты. Уэсли последний раз улыбнулся в нашу сторону. Затем он прошел к пюпитру и начал свое выступление.

– Дамы и господа, прежде всего, спасибо вам всем, за то, что вы собрались сегодня здесь. Я вижу множество знакомых лиц, и мне это очень приятно. Я знаю большинство присутствующих и считаю вас своими друзьями… а остальных я рад узнать и принять в качестве коллег!

В зале раздался смех – он вспыхнул в нескольких точках, вероятно там, где стояли коллеги.

– Сегодня я хочу расслабиться и предоставить вам возможность получить удовольствие… Это, в конце концов, вечеринка. Но сначала я хочу поговорить немного об искусстве, поскольку это одна из причин, по которым мы собрались здесь. – Он выдержал паузу, и принял позу, которая должна была выражать чуть больше агрессии и уверенности в себе.

– Дамы и господа, я чувствую, пришло время сделать серьезные произведения искусства – произведения серьезного искусства – магистральным направлением современной культуры.

Снова прозвучали аплодисменты – менее профессиональные, но более спонтанные. Уэсли продолжал, все более настойчиво и раскрепощенно.

– Лично я устал от концепций. Устал от жестов. Они больше никого не провоцируют, и в провокации тоже больше нет необходимости. Провокация заметно уступает схватке. – Он снова сделал паузу. – Вы знаете… по моему скромному мнению, двадцатый век был фатально увлечен дерьмом. Но теперь этот период закончился.

Публика отставила напитки и опять захлопала, от всего сердца, отчасти потому, что мы были (в основном) братьями-американцами, отчасти потому, что Уэсли оплачивал наши счета, но отчасти и потому что все чувствовали: в чем-то он прав.

Однако Уэсли только разогревался. Он кивнул: – Скажу еще раз: мы были слишком долго увлечены дерьмом… в нашей политике, в общественных программах и – да-да – прежде всего в искусстве. Но знаете, двадцать первый век будет совсем другим. С этого момента мы начнем уделять внимание людям, которые делают нечто настоящее – то, что и нужно делать.

Теперь в аудитории раздались возгласы и смех, особенно со стороны журналистов, стоявших в первых рядах – большинство из них работали в газетах, принадлежавших Уэсли, а если не работали, то надеялись работать, или хотя бы не исключали такую возможность. Зааплодировали даже люди на балконе. Я встретился взглядом с Уильямом, который прислонился к перилам рядом с Натали. Он царственно помахал мне.

Гас Уэсли позволил себе улыбнуться:

– Итак, вот почему я захотел собрать здесь сегодня четырех художников, каждый из которых по-своему представляет то, что я бы назвал Новым Современным Искусством. Четырех художников, чьи работы вы все сегодня видели. Каждый из них, по моему скромному мнению, по-настоящему талантлив и достоин восхищения. Позвольте мне представить их. Прежде всего, – он простер руку в нашем направлении, – Кэнди Буковски, автор портретов, которые, насколько мне известно, уже распроданы. Не осталось ни одного. Вы не сможете сейчас купить работы Буковски, даже если в вашем распоряжении все деньги мира!

Аплодисменты, крики, возгласы: «Давай, Кэнди!» Кэнди, стоявшая рядом со мной, сильно покраснела – или, точнее, ее кожа стала одного цвета с веснушками.

Гас Уэсли снова оглянулся – эдакий ведущий ток-шоу и его особые (но весьма чувствительные) гости:

– Кэнди, как ты знаешь, мне очень нравятся твои работы – нам всем они нравятся, – но я должен спросить: почему в этой серии у тебя соседствуют младенцы и старики?

Кэнди заговорила. Но без микрофона ее голос звучал слишком тихо.

Уэсли пригласил ее к кафедре. Она смутилась еще сильнее, но подошла.

Я снова огляделся. Сол и его жена стояли в первом ряду, в самом центре, они кивнули мне и подняли свои бокалы. Я также узнал нескольких журналистов, присутствовавших на ланче. Натали обняла Уильяма, я заметил, что рядом с ними появились Дон и Кэл.

Меня начинало покачивать: сказывался долгий перелет. Мне вдруг стало ясно, что в галерее нет ни естественного света, ни свежего воздуха, только время от времени спины касалось ледяное дуновение, когда кто-то из помощников Уэсли входил или выходил через пожарный выход.

Потом подошла очередь Эзры. Он был из Белграда. Его ничего не пугало. А мое сознание выбралось за пределы галереи и вступило в борьбу с самим собой где-то далеко.

Гас Уэсли заговорил, обращаясь ко мне, или обо мне, или со мной, или в мою сторону, или, может быть, даже сквозь меня…

– …и наконец, последний по очереди, но не по значению – я лично хотел включить в программу сегодняшней выставки его работы. Человек, создавший эти прекрасные манускрипты с сочинениями. Джона Донна, великого ренна-сантсного поэта. Вы все их видели и восхищались ими. Работы висят на стенах вокруг вас. Дамы и господа, прямо из Лондона, Англия, к нам прибыл – Джаспер Джексон!

Аплодисменты накатывали волнами, и я вдруг обнаружил, что стою в одиночестве на узком перешейке, где встречаются две приливные волны.

Уэсли широко улыбался:

– Джаспер, мы все хотим задать тебе множество вопросов, но в первую очередь я должен спросить: где ты научился такому красивому письму? Так ведь можно говорить – «письмо»?

Фред Донохыо отступил в сторону, открывая мне дорогу к пюпитру, и я занял место рядом с Уэсли. В отличие от большинства людей, которых вы видите в газетах и по телевизору, он и вблизи выглядел очень неплохо. Чисто выбритый, светловолосый, он выглядел знаменитым актером, исполняющим роль харизматичного политика. По его манерам можно было уверенно сказать, что и в сорок два он продолжал считать себя enfant terrible.Но теперь я видел, как намок от пота его воротник, я чувствовал запах крема после бритья, который стал уже еле заметным, и все же ощущался в душном воздухе. И каким-то образом я понял, что обладаю иммунитетом против его магии.

Откуда-то вынырнул всклокоченный помощник и повернул микрофон ко мне. Я автоматически начал с ответа на прозвучавший вопрос:

– Да, так можно говорить, – я взглянул поверх голов. – Честно говоря, мне просто очень повезло: меня учила бабушка… она сейчас хранитель средневековых рукописей в Риме. И она всегда работала в этой области. Она учила меня. С самого детства. – Я медленно просыпался. – Но вообще-то это в первую очередь копирование старых мастеров, постоянное и кропотливое, и в конце концов удается написать что-то самостоятельно. Большая часть каллиграфии – это копирование.

Микрофон развернулся в другую сторону. Уэсли снова обратился к аудитории:

– Ну, я думаю, это действительно прекрасные произведения искусства. Знаете, так редко современный человек, жизнь которого связана со словами, а это относится ко многим из нас, – находит время и возможность читать и воспринимать поэзию – и ты поистине воскресил для нас «Песни и сонеты». Я могу только воображать, сколько часов ты прожил с этими текстами. И мой второй вопрос связан именно с этим. – Он огляделся. – Учитывая, сколько времени ты работал над Джоном Донном, можешь ли ты сказать нам, о чем эти стихи? Что ты понял, общаясь с ними?

Я на мгновение задумался.

– Ну… Должен сказать, что единственное, что я понял, так это что сочинения Донна категорически сопротивляются упрощению…

Уэсли перебил меня, застав врасплох всклокоченного помощника:

– Нет, ну есть же у тебя какая-то точка зрения. Вы, англичане, всегда, – микрофон снова был повернут к нему, так что на середине фразы его голос резко загремел, – прячетесь за туманными ответами. Ладно, опустись до нашего уровня, – Уэсли широко улыбался. – Прямо сейчас, сегодня, скажи: что ты думаешь, как чувствуешь: о чем эти стихи? Мы тебя за это в тюрьму не посадим.

В толпе раздался смех. В тоне Уэсли звучало какое-то напряжение, вызов, и это встряхнуло меня, окончательно избавив от головокружения после полёта. За всеми этими деньгами, щедростью и напускным лоском вдруг проявился тупоголовый соседский парень. У меня за спиной снова потянуло холодом. Я мысленно пожелал, чтобы чертов помощник Уэсли наконец закрыл эту мерзкую дверь, вместо того чтобы шляться туда-сюда. Я чуть подался вперед, остановил взгляд где-то в середине зала. Ладно, подумал я, получи свой ответ.