– Что ты ей сделал?

– Ничего.

– Да ладно, ты должен был что-то сделать. Люди просто так не впадают в безумие.

– Когда мы впервые встретились, она была…

– Что случилось?

– Ничего.

Мадлен настаивала:

– Ничего? Она просто на ровном месте сбрендила?

– Это долгая история.

– А ты расскажи мне краткую версию, – в ее голосе зазвенел металл. Я собрал остатки достоинства, но на дороге правды не бывает объездов.

– Люси думала, что я встречался с другой женщиной, когда мы были вместе. Это ее и взбесило.

– А ты был?

– Что?

– Ты был с другой женщиной?

– Да… Да, был.

Лицо Мадлен стало опустошенным, она, как мне показалось, долго смотрела на меня, прежде чем произнесла:

– Знаешь, Джаспер, выбирать людей, которым собираешься причинить боль, надо даже тщательнее, чем тех, кого собираешься любить.

Я пережил этот бал избиения и отчаяния, наполненный женщинами и кровью. Поскольку Мадлен теперь была в курсе моих проблем, я мог больше не бояться внезапного визави с Селиной, Люси или кем-либо еще. Ни о ком из них мы больше не говорили. И отношение Мадлен ко мне не изменилось. Теперь, когда с моим прошлым было покончено, создалось впечатление, что она расслабилась. Казалось, для нее имеет значение только то, что я делаю сейчас и насколько хорошо ей со мной, а мне – с ней. А меня одна мысль о том, что ее может не быть со мной рядом, приводила в ужас. Каждый раз, когда я задумывался об этом, мне казалось, что где-то в закоулках моего сознания уже формируется решение.

Через несколько дней после того уикенда с балом, в августе, она уехала – назад в Иорданию, чтобы еще что-то разведать в Аммане. Сразу после этого она снова уехала, на этот раз в Америку – как она сказала, в Сакраменто проходил какой-то крабовый фестиваль, и она писала о нем для«Санди таймс». Мы провели вместе всего один уикенд между этими поездками – но все равно мои воспоминания о лете сливаются в одну сплошную ночь в постели, с перерывами только на работу и сон. Мне трудно поверить, что мы так много времени провели врозь.

В августе я тоже много работал: семь дней в неделю, по десять часов в день и даже больше, закончив «Проклятие», «Тройного дурака», «Прощание, запрещающее грусть» и «Твикнамский сад». Наконец передо мной забрезжило – отдаленное, слабое, нечеткое – понимание того, о чем на самом деле написаны «Песни и сонеты».

Моя бастарда [103]становилась все более беглой и уверенной, я все лучше владел пером; появилась даже необходимость следить за тем, чтобы не уходить слишком далеко от более напыщенного стиля, который я использовал в первых стихотворениях. Я повесил «Воздух и ангелы» и «Неразборчивого» на стену над доской, чтобы постоянно сверяться с композицией этих листов и стараться, чтобы вся работа была выдержана в едином ключе. Я был уверен, что все тридцать стихотворений будут выставлены в одном месте, и – вопреки всему – стойко придерживался принципов художественной логики. кто-то должен стоять на страже искусства.

Мадлен никогда не связывалась со мной во время своих отлучек – она говорила, что работает, а никто не посылает домой открытки из офиса. Но в тот четверг, вечером, в середине августа, когда она вернулась с Ближнего Востока, она позвонила мне сразу, как только самолет приземлился, и приехала на Бристоль Гарденс прямо из Хитроу, захватив с собой и чемодан, и ноутбук.

Погода стояла не слишком летняя, а потому мы проигнорировали уговоры сырого и теплого Лондона и объявили об окончании июльского режима исследования города. В пятницу она на несколько часов ушла к себе, чтобы сделать деловые звонки и узнать о продвижении ремонтных работ, а я тем временем отнес ее вещи в прачечную и даже убедил постирать самые нежные из них в суточном, особо деликатном режиме. Суббота стала повторением наших самых ленивых июльских дней. Но вечером я встряхнулся и приготовил великолепную рыбу-монаха с тимьяном, пока Мадлен принимала очередную ванну, длинную как скандинавский эпос. Затем мы уселись перед телевизором, чтобы наблюдать кошмар, который представляла собой субботняя программа передач.

По крайней мере, мы пытались. Честное слово, не поверил бы, если бы не видел своими глазами: в течение двадцати минут нас терзала криворотая телевизионная блондинка лет тридцати с похожей на бутылку фигурой – искусственный нос, искусственная грудь, искусственные губы, искусственные волосы, искусственное лицо, искусственные зубы и все равно похожа на мешок подгнившего лука-шалота. Она проводила какой-то кошмарный конкурс с двумя участниками (вытащенными из зрительного зала в студии после серии подмигиваний, вздохов и кривляний) в качестве прелюдии к… но к чему? Трудно было ответить на этот вопрос. В качестве прелюдии к чему-то вроде розыгрыша нового дома, окруженного профессионально разбитым садом и обставленного по проектам лучших дизайнеров. На кухне был шеф-повар, подробно обучавший телезрителей готовить вареные яйца, мамочке и деткам обещали ежевечерне делать новую прическу, кроме того в передаче участвовали специалист по внутреннему декору и соседи победителей, которые тоже оказались телевизионными знаменитостями, а также эксперт по оформлению патио… О, боже! Кто знает, что мог бы еще показать нам этот Крысолов из черного ящика?

К девяти вечера наше терпение иссякло. Вино подошло к концу, а нам необходимо было срочно поднять настроение, поэтому я предложил сделать пару коктейлей.

– Хочешь розовый джин?

Ее голова лежала у меня на коленях, так что ей пришлось повернуться, чтобы посмотреть вверх:

– А что это такое?

– Что-то вроде джина с горькой «ангостурой».

– Звучит ужасно. Но давай попробуем. Меня всегда занимал вопрос, для чего ты используешь «ангостуру».

– Отлично, если ты в подходящем настроении, – я попытался встать и пойти на кухню, но она поймала меня за ноги своими ногами и притянула к себе.

– Ты в ловушке, – сообщила она, вытаскивая из-под себя пульт дистанционного управления. – Ты знаешь, где находится Ангостура?

– Нет. – Я на мгновение задумался, но так и не смог вспомнить. – Похоже на Тибет или Непал или что-то в этом роде. В каком-нибудь месте, где разводят коз или стригут шерсть?

– Двоечник. Это вообще на другом континенте: в Венесуэле – на реке Ориноко. – Она отпустила меня. – Ступай на кухню, невежественный раб.

Когда я вернулся с двумя бокалами в руках, она стояла у открытого окна и играла с растущей в горшке мятой. Я передал ей напиток.

– А есть на свете место, где ты не была?

Она с упреком глянула на меня, словно хотела указать, что задавать подобный вопрос путешественнице – значит, отрицать обширность земного шара и бесконечность перспектив развития ее карьеры.

– Конечно. В сотнях мест: на Украине, в Азербайджане, Индонезии, на Аляске, в Уругвае… Нет, правда, действительно в сотнях мест. Афганистан.

– А что Европа?

– И снова: да. Ни в одной из стран Балтии – ни в Эстонии, ни в других. В Польше. По-настоящему не была в Португалии, во всяком случае за пределами Лиссабона. Не была в Турции, на Кипре или на Сардинии, или… множество мест: на самом деле, в Риме, на Мальте и, боже мой, даже в…

– Рим. Ты не была в Риме?

– Нет. Никогда, – она сделала глоток и облизала губы. – Чудесно. Мне нравится этот коктейль, – она снова провела кончиком языка по верхней губе. – Ты из этого окна за мной шпионил?

– Нет. Обычно из студии.

Она медленно кивнула:

– Очень романтично. – Ее тон был насмешливым лишь отчасти. – Мои пальцы пахнут теперь твоей мятой, – она протянула мне руку, которую я поцеловал. – Но, конечно, все это неправильно.