Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Вторая жизнь была невидимой, скрытой, окруженной непроницаемой тайной, страшной и бесчеловечной. Об этой второй жизни не было ни единой строчки в газетах, о ней молчало радио, о ней безмолвствовал народ. Литераторы сочиняли книги, в которых никогда не появлялось ни одного персонажа из этой, второй жизни; историки вели летопись страны, в которой не было даже упоминания о ГУЛАГе; художники не смели и подумать о том, чтобы нарисовать портрет заключенного и тем более человека, приговоренного к высшей мере наказания; композиторы сочиняли песни, в которых прославляли чекистов, отсекавших мечом голову у фашистской гадины; о ней, этой второй жизни, лишь иногда по большому секрету делились друг с другом, преимущественно ночной порой, на кухне самые отчаянные смельчаки. Молчали о ней и те, кто по своему служебному долгу прикасались к этой второй жизни, а то и вершил ее, придумывая и изобретая самые невероятные, фантастические методы, позволявшие делать ее, эту жизнь, и вовсе недоступной для людских глаз и ушей. И получалось так, что знали об этой горестной, полной мук и страданий жизни, сравнимой разве что с муками и страданиями, испытываемыми в аду, только те, кто попадал в эту жизнь, попадал не по своей воле, а по воле тех, кто не мог обойтись без того, чтобы не ввергнуть едва ли не треть народа в ужасы этого дьявольского бытия. Эта вторая жизнь, собственно, и не могла называться жизнью, скорее, это было состояние смерти, для одних уже свершившейся, для других — ожидаемой и неизбежной.

Первая, жизнь состояла в том, что на виду у всех страна кипела, бурлила, смеялась, мечтала и надеялась, грозила всем своим врагам, упивалась своей непомерной гордыней, наводя страх на соседние государства своим безудержным оптимизмом и боевым задором, своим неукротимым желанием превратить весь мир в свое подобие с помощью пожара мировой революции; яростно горланила лозунги, заранее заготовленные на все случаи жизни на Старой площади и одинаковые для всех, прославляла без устали Сталина, объявляя его величайшим и самым гениальным вождем не только своей страны, но и всей планеты Земля; орудуя тачками и носилками, лопатами и кирками, ломами и мозолистыми руками, в фантастически короткие сроки возводила на реках плотины электростанций, готовясь в ближайшей перспективе и сами эти реки повернуть вспять; строила заводы-гиганты, с конвейеров которых под гром оркестров сходили первые автомобили, тракторы, танки и самолеты; в поте лица своего выращивала хлеб, выдавала на-гора уголь, рождала новое племя рекордсменов труда — стахановцев, покоряла Северный полюс, устремлялась на помощь героической Испании. Физкультурники устраивали грандиозные фантастические представления на Красной площади, а летчики — такие же фантастические парады на Тушинском аэродроме; красноармейцы звучно, так что содрогалась вся Европа, а эхо долетало и до Америки, печатали шаг по кремлевской брусчатке; смелых сталинских соколов Чкалова, Байдукова и Белякова, перемахнувших через Северный полюс, восторженно, хотя и сомневаясь в реальности свершившегося, встречала гордая и не очень-то благосклонная к «русскому сфинксу» Америка…

Страна в этой первойжизни радовалась и гордилась, что «жить стало лучше, жить стало веселее», как повелел думать о том сам Сталин; распевала зажигательные, бодрые, бросавшие вызов унынию и душевным страданиям песни — от «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек», «Выходила на берег Катюша», «Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин и первый маршал в бой нас поведет», «Когда страна прикажет быть героем — у нас героем становится любой» до «Все хорошо, прекрасная маркиза, все хорошо, как никогда», «Капитан, капитан, улыбнитесь, только смелым покоряются моря» и конечно же «Утомленное солнце нежно с морем прощалось»…

Страна в этой первойжизни вгрызалась в гранит науки, радуясь, что последняя деревенская бабуля уже может сама, без содействия внучки, прочитать доклад товарища Сталина о проекте Конституции СССР, страна, которая валом валила в кинотеатры, где с громадных афиш сверкали ошеломляющими белоснежными улыбками (что из того, что для ухода за зубами предлагался лишь зубной порошок «Хлородонт», состоявший из толченого мела!) счастливые герои, зазывая Зрителей на фильмы «Веселые ребята», «Цирк», «Семеро смелых», «Чапаев», «Ошибка инженера Кочина», «Волга-Волга», «Партийный билет», «Джульбарс», «Тринадцать», «Трактористы», «Богатая невеста», «Если завтра война» и даже на зарубежные боевики и комедии с потрясающе популярным Чарли Чаплиным…

В этой первойжизни страна ставила сногсшибательные рекорды, удивляла мир реальными и дутыми цифрами своего экономического роста, рвалась в небесные выси и морские глубины, карабкалась на горные вершины и звала добраться до земной магмы, ошеломляла научными открытиями, совершала чудеса трудового героизма, посылала миллионы школьников в пионерские здравницы, и в самую лучшую из них — «Артек», нетерпеливо рожала детей, заранее предрекая им жизнь в коммунистическом раю, проклинала капитализм и даже его «родимые пятна», грозила на горе всем буржуям раздуть мировой революционный пожар, хвасталась непобедимой и легендарной Красной Армией и тем, что воевать будет и побеждать будет «малой кровью, могучим ударом», и бешено аплодировала Семену Михайловичу Буденному, лихо скакавшему на вороном коне…

Страна, опять же в этой первойжизни, с упоением заучивала новую Библию — сталинский «Краткий курс истории ВКП(б)», хотя в кружках, где его изучали, редко когда перешагивали через знаменитую четвертую главу, в которой лаконично, фразами, схожими с патронами, плотно загнанными в обойму, излагались основы диалектики.

Эту первую, открытую для всех жизнь, ежедневно, ежечасно и даже ежесекундно прославляли неутомимые речистые пропагандисты и агитаторы, политруки и комиссары, публицисты и ораторы, печать и радио. Прославляли не только свои, отечественные проповедники, но и знаменитости, приезжавшие из-за рубежа, чтобы посмотреть своими глазами на «русское чудо», среди них — писатели с мировым именем: Анри Барбюс, Ромен Роллан, Лион Фейхтвангер.

В своем «Московском дневнике» Ромен Роллан писал:

«…Посреди обезумевшего мира, несущегося без руля и без ветрил навстречу любым авантюрам, большой советский улей, занятый выработкой меда, представляет успокоительное зрелище».

И если бы реальностью была только эта, первая, жизнь, которую сумели показать и Ромену Роллану, и не было бы параллельно с нею второй, совершенно другой жизни, отличающейся от первой как небо от земли и как солнце от мрака, то можно было бы считать знаменитый, способный и мертвого оживить «Марш энтузиастов» гимном всего народа и олицетворением его бытия, а саму жизнь назвать истинным человеческим счастьем. И пусть еще многих спасала от голодной смерти лишь горбушка черного хлеба, пусть в крохотных коммуналках, в бараках, в землянках ютились еще миллионы, пусть на вешалке в семье рядового трудяги висел всего один-единственный латаный-перелатаный пиджак, а у его жены — одно-единственное ситцевое платьишко, пусть нельзя было под страхом ареста, а то и смерти не только что слова, а полслова вымолвить, если оно не сходилось в точном соответствии с тем, о чем писалось в газетах и говорилось по радио,— пусть! Зато впереди, уж где-то за самым горизонтом, к которому шел народ семимильными шагами, ярко горели огни коммунизма, ослепительно сияла под солнцем его вершина (что там твой Эверест!), которая будет покорена, и настанет тот самый земной рай,— достигнутый ценой неисчислимых жертв. И миллионы людей верили и были убеждены в том, что если бы свершилось чудо и Ленин поднялся из гpo6a и огляделся вокруг, то единственной фразой, которую бы он произнес как бы с трибуны Мавзолея, была бы фраза: «Верной дорогой идете, товарищи! Ваши жертвы не напрасны».

И все, кто еще оставался в этой, первой, жизни и не переходил во вторую, свято верил, что социализм сокрушит бедность, бесправие и угнетение и осчастливит всех до единого. Но при этом никто даже не пытался задать самому себе вопрос, который задавал один из персонажей Андрея Платонова: «Социализм покончит с бедностью, но что нам делать с дураками?» Впрочем, крамольные книги Платонова издательства отвергали с порога, а если какой-то чумной редактор и доводил рукопись до набора в типографии, то вскоре следовала резолюция свыше: «В разбор» — и весь шрифт, составлявший книгу, быстренько рассыпали.

84
{"b":"159616","o":1}