— Божественный напиток!
— Согласен, хотя он и не грузинский. Как видите, мы не страдаем национальными предрассудками. Думаю, что мы все-таки выпьем за наступивший Новый год! Он того достоин. Кстати, как вы его встретили?
«Ведь наверняка знает, а спрашивает»,— промелькнуло в голове у Тимофея Евлампиевича. Он не успел ответить, как Сталин заговорил снова.
— Нужно сказать, что у вас хороший сын,— держа в руке бокал с красным вином, сказал Сталин.— Настоящий большевик-ленинец. Думаю, что и его жена стойкая большевичка.
Они выпили. «Хорошая прелюдия перед подвалом Лубянки»,— подумал Тимофей Евлампиевич.
Сталин с аппетитом закусывал, долго молчал. Потом уставился на Тимофея Евлампиевича тяжелым неподвижным взглядом.
— Кстати, к вопросу о вашем досье,— медленно проговорил он, заставив Тимофея Евлампиевича вздрогнуть всем телом.— В нем содержится что-либо интересное? — Вопрос этот был задан совершенно равнодушным тоном, дающим возможность предположить, что Сталин вовсе и не жаждет получить на него исчерпывающий ответ, но по его глазам, ставшим хищноватыми и злыми, Тимофей Евлампиевич определил, что он ждет его ответа с адским нетерпением.
Тимофей Евлампиевич был уверен, что Сталина очень интересует, нет ли в этом досье каких-либо компрометирующих его материалов.
А такие материалы у Тимофея Евлампиевича были. Правда, он не был на сто процентов уверен в том, что факты, изложенные в них, полностью соответствуют истине, а не представляют собой досужий вымысел тех, кто когда-либо хотел свести со Сталиным счеты.
В одном из материалов сообщалось, что еще в 1905 году Степана Шаумяна, которого величали не иначе как «кавказским Лениным», неожиданно схватила полиция. И что адрес, по которому проживал Шаумян, был известен только Сталину. Отсюда следовал вывод, что Шаумяна выдал полиции Сталин, пожелавший избавиться от влиятельного в партии соперника. Как-никак, а «кавказским Лениным» Сталин хотел быть сам.
На грустные мысли наводила и вся история с подпольной типографией, размещавшейся в предместье Тифлиса, в Авлабаре. Целых три года она оставалась неуязвимой для полицейских сыщиков, и вдруг весной 1906 года полиция, как снег на голову, нагрянула сюда и разгромила ее, арестовав всех сотрудников. Подозрение опять-таки пало на Сталина: хотя он тоже был арестован, но просидел подозрительно недолго, был отпущен на свободу и уже десятого апреля прибыл в Стокгольм, успев к открытию IV съезда РСДРП.
Очень странным и загадочным выглядело и то, что из ссылки Сталин совершенно свободно, непонятно каким образом минуя цензуру, рассылал свои письма на волю — в Россию и за границу. Эти письма хранились у Тимофея Евлампиевича в особой папке. В одном из них Сталин писал:
«Мне остается шесть месяцев. По окончании срока я весь к услугам. Если нужда в работниках в самом деле острая, то я смогу сняться немедленно».
Письмо было отправлено тридцать первого декабря 1910 года из Сольвычегодска в Париж. Удивительным и необъяснимым было многое: сплошные удачи при побегах, смелое появление в Петербурге, вольготные поездки в Таммерфорс, Стокгольм, Лондон, Берлин, Вену… А чего стоила переписка Сталина с членом Государственной думы, провокатором Романом Малиновским. Если бы Тимофей Евлампиевич мог догадаться, что его повезут к самому Сталину и тот будет интересоваться материалами, касающимися его биографии, он обязательно захватил бы хотя бы одно из писем, отправленных Сталиным Малиновскому, и непременно прочитал бы его сейчас вслух.
А письмо было такое:
«…Здравствуй, друг. Неловко как-то писать, но приходится. Кажется, никогда не переживал такого ужасного положения. Деньги все вышли, начался какой-то подозрительный кашель в связи с усилившимися морозами (37 градусов мороза), общее состояние болезненное, нет запасов ни хлеба, ни сахару, ни керосина, все деньги ушли на очередные расходы и одеяние с обувью. А без запасов здесь все дорого: хлеб ржаной 4 коп. фунт, керосин 15 коп., мясо 18 коп., сахар 25 коп. Нужно молоко, нужны дрова, но деньги… нет денег, друг. Я не знаю, как проведу зиму в таком состоянии. У меня нет богатых родственников или знакомых, мне положительно не к кому обратиться, и я обращаюсь к тебе, да не только к тебе — и к Петровскому, и к Бадаеву.
Моя просьба состоит в том, что если у соц.-дем. фракции до сих пор остается «фонд репрессированных», пусть она, фракция, или лучше бюро фракции выдаст мне единственную помощь хотя бы в руб. 60. Передай мою просьбу Чхеидзе и скажи, что я и его также прошу принять близко к сердцу мою просьбу, прошу его не только как земляка, но главным образом как председателя фракции. Если же нет больше такого фонда, то, м. б., вы все сообща выдумаете что-нибудь подходящее. Понимаю, что вам всем, а тебе особенно, никогда нет времени, но, черт меня дери, не к кому больше обратиться, а околеть здесь, не написав даже одного письма тебе, не хочется. Дело это надо устроить сегодня же, и деньги переслать по телеграфу, потому что ждать дольше — значит голодать, а я и так истощен и болен. Мой адрес знаешь: Туруханский край, Енисейская губ., деревня Костино, Иосифу Джугашвили… Я надеюсь, что ты в случае чего постоишь за меня и выхлопочешь гонорар… Ну-с, жду от тебя просимого и крепко жму руку, целую, черт меня дери… Привет Стефании, ребятам. Привет Бадаеву, Петровскому, Самойлову, Шагову, Муранову. Неужели мне суждено прозябать здесь 4 года… Твой Иосиф».
Интересно, как бы сейчас воспринял Сталин эти свои строки? И неужто он, рьяно призывавший всех к бдительности, не смог раскусить Малиновского — этого наглого, развязного субъекта, да еще и с рабской униженностью именовать его своим другом!
Мгновенно приняв решение, Тимофей Евлампиевич решил не открывать Сталину всего того, что он о нем собрал, тем более что в его папке хранилось и совершенно секретное письмо начальника Енисейского охранного отделения Железнякова о том, что Джугашвили-Сталин еще в 1906-1908 годах активно сотрудничал с жандармским и охранным отделениями в Баку и Тифлисе, а затем и в Петербурге. Правда, этому документу Тимофей Евлампиевич совершенно не доверял, так как в нем был целый ряд расхождений с датами и должностями лиц, составлявших это донесение, и по всему было видно, что оно походило на фальшивку.
— Какова же цель вашего досье? — Сталин не ждал ответа Тимофея Евлампиевича.— Предположим, у вас есть материалы, негативно отображающие некоторые штрихи биографии товарища Сталина. Если они у вас есть, учтите, что это явные лжесвидетельства. И что же? Вы их хотите опубликовать? Где же? В нашей печати? Однако ни один материал как о Ленине, так и о Сталине, ранее не публиковавшийся, без моей визы не увидит света. Пошлете за рубеж? Сложно и чревато для вас большими неприятностями. Кроме того, если и проникнет за рубеж, немедля объявим злостной фальшивкой, что как раз и соответствует действительности. Тогда зачем вам этот сизифов труд? Страсть коллекционера?
— Пригодится для потомков,— кротко ответил Тимофей Евлампиевич.
— Трогательная забота о потомках. Но не зря ли стараетесь? То, что мы сделаем в Российской империи, навечно войдет в историю и будет связано с именами Ленина и Сталина.
— Точнее — с именем Сталина,— поправил его Тимофей Евлампиевич.— Но что останется в истории? Как шли брат на брата, сын против отца, рабы на господ? И все ради собственности и власти. Но ведь в итоге получится: ища чужого, о своем в оный день возрыдает. Согласитесь, Иосиф Виссарионович, что революция — это стихия. Как землетрясение, как смерч, наводнение, губительный удар молнии. Но кто и когда прославлял эти адские проявления природы? Это ее дьявольское вероломство? А мы не устаем славить нашу революцию. Только в дурном сне может присниться, каким образом из сатанинского мрака может родиться «заря коммунизма», «светлое будущее». Помните, звонарь у Ибсена спрашивает: «А в каком же году наступит оно, это будущее?» И будете все время водить народ за нос, оттягивая сроки, придумывая все новые и новые «фазы», в душе хорошо сознавая, что этого будущего никогда не будет. Утопии не сбываются! Но самое главное: будущее, которое получится на самом деле, будет ужасным. Как сказано в Библии: «И лицо поколения будет собачье… честь унизится, а низость возрастет».
