И он, довольный, расхохотался каким-то странным, с сумасшедшинкой, смехом.

Действительно, высоко на стене висел цветной портрет Сталина в форме генералиссимуса.

— Тут одна дюже умная старуха пыталась портрет этот стащить,— продолжал Синегубов с видимым удовольствием, как какую-то заманчивую, едва ли не детективную историю.— Представляешь, ночью! Не тут-то было, Синегубов во фронтовой разведке служил! Я ее, проститутку, выследил, до утра в карцер засадил, а портретик возвернул на его законное место!

— В какой карцер? — удивилась Женя.— Вы уже и карцер успели оборудовать?

— А как же? В государстве без карцера невозможно. Какое это государство, ежели без карцера? Мой карцер — в уборной. Пущай сидит там всю ночь и нюхает. На самого Сталина руку подняла, подлюга!

Когда Синегубов упомянул о старухе, покушавшейся на портрет Сталина, Женя сразу же подумала о Берте Борисовне. Неужели она, всегда восхищавшаяся Сталиным, считавшая его своим кумиром и в этом очень походившая на отца, решилась на такой отчаянный поступок?

— Мне надо поговорить с Бертой Борисовной,— решительно сказала Женя.

— А что с ней говорить? — насторожился Синегубов, почуяв какой-то подвох — Валяется она, тунеядка, можно сказать, цельными днями и ночами на диване, так мало того, провоцирует меня на политику. Только Синегубов — стреляный воробей, его не спровоцируешь, он на провокации не поддается, как товарищ Сталин учит!

Женя переступила порог, даже слегка оттеснив с дороги Синегубова. Он не ожидал такой храбрости, оторопело смотрел на нее.

— Я хочу с ней поговорить,— повторила она и тут же постучала в соседнюю комнату.

— Заходите! — Женя с трудом узнала голос Берты Борисовны и сразу же вошла, плотно прикрыв за собой дверь.

Окно в комнате было зашторено, и в полумраке Женя едва узнала Берту Борисовну. Лицо ее, и без того круглое, совсем расплылось, темные обводья оттеняли глаза, придавая им выражение печали, большая грудь потеряла свою былую упругость, во взгляде уже не было искрометного любопытства.

— Женечка! — и радостно и испуганно вскричала она, тяжело поднимаясь с потертого, обветшалого дивана.— Неужели это ты? Жива, жива, красоточка моя!

И она обняла Женю холодными слабыми руками. Женя заплакала.

— Не плачь, я умоляю тебя, Женечка, не плачь! Поверь мне, моя хорошая: чтобы выплакать все наше горе, слез не хватит. Я уже их все-все выплакала и хочу заплакать, а не могу — глаза сухие…— Она так и стояла, обняв Женю, не выпуская ее из рук, словно боялась, что она снова исчезнет.— Для чего мы живем, для чего, Женечка? Для того только, чтобы прийти в этот мир, как на сцену, сыграть свою роль и уйти навсегда? Для чего нам столько желаний, к чему нам столько страданий, чтобы потом все равно умереть? Вот тот тиран, которого этот мерзавец Синегубов, купивший на рынке чужие ордена и медали, повесил вместо иконы, был уверен, что он бессмертен. И что? Он тоже ушел на тот свет, но сколько безвинных жертв он унес с собой! Будь прокляты матери, рожающие палачей и убийц, тиранов и диктаторов!

Берта Борисовна так разволновалась, что даже не спросила у Жени, откуда она взялась здесь вот так внезапно, в Лялином переулке, и продолжала свой монолог, который, видимо, уже повторяла не раз, как актер в спектакле, который идет на одной и той же сцене уже много лет подряд.

— Как я рада вас видеть! — трогательно сказала Женя.— Рада, что вы в добром здравии и что вас не коснулся этот ужасный смерч.

— Это я в добром здравии? — вскричала Берта Борисовна.— Да я врагу своему не пожелаю такого здравия! У меня не осталось никаких нервов! А смерч меня еще коснется, этот стукач Синегубов все равно спихнет меня на Лубянку. Все равно — буду ли защищать Сталина или проклинать его. Вот помяни мое слово, деточка!

Она вдруг умолкла, села на диван. Женя устроилась рядом с ней.

— Да, Женечка, перед тобой совсем не та Берта Борисовна, которую ты знала. Той, прежней Берте Борисовне, симпатизировал твой папа и даже дедушка, меня за мою кристальную порядочность уважала и, смею сказать, любила твоя мамочка…

— Вы что-нибудь знаете о них? — с дрожью в голосе спросила Женя.

Берта Борисовна возбужденно фыркнула все еще пухлыми, хотя уже некрашеными губами. Этим фырканьем она всегда старалась показать, что очень удивляется людям, которые недооценивают ее способности обладать самой свежей, самой точной и самой нужной в данный момент информацией.

— К сожалению, Женечка, я знаю о них все!

Она пристально посмотрела на Женю.

— Деточка, заранее хочу сказать,— то, что я расскажу, не облегчит твою душу. Но что делать, если на нашу долю выпал звериный век? Ты даешь мне слово, что не побежишь вешаться или топиться в Москве-реке?

Женя молчала Берта Борисовна обняла ее за плечи рыхлой рукой:

— Если ты хочешь, Женечка, чтобы я дала тебе совет, так слушай эту старую дуру, которая всю жизнь мечтала о вечной молодости. Какое дикое заблуждение! Поимей в виду мое мнение: надо знать всю правду и не утешать себя ложью во спасение. Ложь еще никогда никого не спасала. Даже великого Сталина!

— Так где же они, где? — торопила ее Женя.— Хоть кто-то остался в живых?

«Зачем я спрашиваю, зачем, если и так все ясно?» — укоряла она себя, но все равно с нетерпением, как погибающий от жажды умоляет дать ему хоть глоток воды, ждала ответа.

— Деточка моя, они там, где будем и мы с тобой, хоть и в разное время. Они там, Женечка, откуда еще никто не возвращался. И пусть им будет Царствие Небесное…

Женя оцепенело смотрела на Берту Борисовну, ставшую ей сейчас ненавистной за то, что она так спокойно, почти равнодушно высказала ей жестокую, бессердечную правду.

— Не верю! Я вам не верю! — дико вскрикнула Женя и закрыла лицо ладонями. Тонкие пальцы ее судорожно тряслись.

Берта Борисовна ласково, по-матерински погладила ее по голове, как гладят сумасбродную дочь.

— И правильно! Ой как правильно! — радостно повторяла и повторяла она.— Не верь, никому не верь! Пока жива ты, они тоже будут живы!

Странно, но именно эти слова подействовали на Женю как чудодейственное лекарство, снимающее нервный стресс. Она притихла, почувствовав, как душу наполняет умиротворение и покой. Ей даже стало страшно: а вдруг это желанное умиротворение сменится равнодушием ко всему, что ждет ее в этой жизни.

— Папа и дедушка скрывали от тебя, что маму расстрелял Берия. А дедушка скрывал, что папа твой застрелился. Но сейчас уже нет и дедушки…

Женя уткнула голову в колени Берты Борисовны. Она готовила себя к самому страшному, но, по крайней мере, в ее душе все еще теплилась надежда, теплилась, пока не прозвучали эти убийственные слова…

— Жить, деточка, будешь у меня,— между тем решительно говорила Берта Борисовна.— Ты не представляешь, какой радостью наполнится моя жизнь, когда рядом со мной будешь ты! — Она едва не задохнулась от предчувствия нежданного счастья.— Нет, нет! — тут же воскликнула она.— Ты только, ради Бога, не подумай, что я уже воспылала мечтой превратить тебя в свою прислугу! Я еще вполне самостоятельное существо, и когда меня спрашивают слишком любопытные человеческие особи, как я живу, то я им с гордостью отвечаю, что живу вертикально! А уж если придет время и я перейду в горизонтальное положение, то можешь считать, что тете Берте пришел конец. У тебя есть паспорт, тебе разрешено жить в Москве?

— Да, Берта Борисовна,— вытирая оставшиеся на щеках слезы, ответила Женя.

— Тогда считай, что ты уже прописана на моей роскошной жилплощади.

— Спасибо,— растроганно поблагодарила Женя,— Зачем же я вас буду стеснять? Разве что до тех пор, пока я поступлю в институт и устроюсь в общежитии. Я хочу сдавать экзамены уже этой осенью.

— Никаких общежитий! — непререкаемо провозгласила Берта Борисовна.— Мой дворец — это твой дворец! Моя хижина — это твоя хижина! Тебе нравится лозунг «Мир хижинам, война дворцам»?!

— Когда-то я восхищалась им,— призналась Женя.— А сейчас мне он кажется совершенно бесчеловечным.