Собственно, для Сталина стихия мирного времени не была чем-то спокойным, безмятежным и застывшим; напротив, это была постоянная борьба — кровная и бескровная, но борьба не с внешним врагом, а с врагом внутренним, и в этой борьбе он неизменно одерживал победы. Но если эта внутренняя война не в состоянии была вовлечь в свою сферу весь народ, то нынешняя война с врагом внешним — фашизмом — не оставляла вне этой сферы ни единой семьи, ни единого человека. И результат этой схватки трудно, а точнее, просто невозможно было предвосхитить, и, чтобы добыть победу, нужны были гигантские усилия всего народа, а не усилия в основном партийных верхов и Наркомата внутренних дел, как это было в войне внутренней. Гигантские же усилия всего народа надо было умело направить к единой цели, сконцентрировать в один мощный кулак, мобилизовать на достижение главного в этой внешней войне — на достижение полной победы. Здесь выбора не было — или победа фашизма, или победа социализма.

Именно поэтому Сталин теперь жил только одним — войной. Только одними мыслями был занят его напряженный мозг — как сдержать врага, как измотать его в кровопролитных оборонительных боях, как заставить его споткнуться и изнемочь и сразу же после этого мощными ударами опрокинуть его, заставить повернуть вспять и, наконец, разгромить и любой ценой одержать над ним верх.

Сталин и в мирные дни не признавал какого-либо бездействия, сейчас и вовсе забыл об отдыхе. И как это ни странно, он почувствовал, что помолодел, сбросив с себя груз шестидесяти двух лет,— груз того возраста, который принято считать едва ли не стариковским. Каждые прожитые им сутки были наполнены непрерывным действием, непрерывной работой мозга, непрерывным принятием решений, касающихся положения на фронтах, положения в тылу, положения во внешних сношениях. Нужно было в кратчайшие сроки остановить врага; в кратчайшие сроки наладить производство танков, самолетов, вооружений на заводах, эвакуированных из европейской части страны на Урал и в Сибирь и начинавших свою работу с колышка, забитого посреди выстуженной морозами и занесенной глубоким снегом степи; в кратчайший срок убедить, а то и принудить союзников открыть второй фронт в Европе; в кратчайший срок выковать новые кадры — в армии, в промышленности, в партии. Двери его кабинета теперь практически не закрывались. Покидали кабинет командующие фронтами — приходили авиаконструкторы; уходили наркомы — появлялись конструкторы танков; уходили ученые — возникали зарубежные деятели и дипломаты. То и дело шли заседания, встречи, совещания — то в узком, то в расширенном кругу, рождались директивы, приказы и распоряжения, подлежащие немедленному исполнению, за нарушение которых следовала самая жестокая кара; беспрерывно стрекотали телеграфные аппараты «Бодо», звенели трели телефонных аппаратов, спецкурьеры везли на Всесоюзное радио все новые и новые сводки Совинформбюро…

В редкие минуты, оставаясь наедине, Сталин предавался невеселым, часто горестным раздумьям. Особенно страдал он из-за того, что душу раздирали мучительные противоречия: он хорошо понимал, что ему лично крайне необходимо побывать на фронте, на месте событий; сообщение об этом придало бы веры и стойкости войскам, и он мысленно рвался на фронт, но в то же время сознавал, что такая поездка мало что изменит, как мало изменяет исход боя то, что командир, выхватив наган, увлекает за собой бойцов, вооруженных винтовками, на танки противника. И конечно же такая поездка отвлечет его, Верховного Главнокомандующего, от решения стратегических задач, более важных и оказывающих определяющее влияние на ведение войны.

Сталин предвидел, что его «московское сидение» будет потом, после него, истолковано ретивыми историками как слишком преувеличенная забота о безопасности своей личности. Но соображения дела перевешивали все иное. Бог с ними, с историками, они всегда будут дуть в ту дуду, звуки которой ласкают слух правителя, которому они служат. В конце концов, главное не в том, что о тебе скажут после твоей смерти — все равно хорошего ничего не скажут, более того, сделают на поношении твоего имени блестящую политическую карьеру и прослывут мужественными борцами за правду, может быть, даже будут наречены совестью народа. Так стоит ли думать об этом: пускай лягают, коль не способны ни на что другое!

Сталин продолжал жить на своей любимой даче в Кунцеве, хотя немцы уже пытались ее бомбить во время воздушных налетов на столицу. Он и сам не мог понять, почему, словно магнит, притягивает его к себе эта кунцевская дача. Ничего примечательного и особенно комфортного для жизни здесь не было: с севера к даче примыкал сосновый лес, его рассекало Можайское шоссе, откуда в окна то и дело доносился гул и гудки машин; поблизости, с западной стороны, приютилась деревушка Давыдково, вечерами нарушавшая покой визгом гармошек; с юга — главный возмутитель спокойствия — товарная станция Киевской железной дороги, где непрерывно лязгали при сцепке буфера вагонов и неугомонно возвещали о своей неутомимой работенке маневровые паровозики «овечки».

Да и сама дача мало походила на виллу или на дворец. Просторный дом в один этаж, семь комнат, двадцатиметровая спальня, в которой стояла полутораспальная деревянная кровать. Стены были обшиты мореной фанерой — под дуб. Радовал глаз лишь превосходный паркетный пол в зале да приносила удовольствие баня, в которой он очень любил попариться. Было время, парился в баньке вместе с Сергеем Миронычем, да где он теперь, Мироныч… Как бы он был сейчас кстати, в эту военную страду!

Так чем же притягивала его к себе эта ближняя дача?

Может, просто близостью к Москве? Или желанием иногда побыть наедине, подумать, помечтать? Или тем, что напоминала ему о мирных днях и о годах, когда он был моложе, когда на даче кипела жизнь, когда он мог позволить себе сыграть в городки, а главное, был всецело обуян грандиозностью планов, таких, что захватывало дух?

Сейчас вокруг дачи все дышало близкой войной: вокруг дома, укрытые маскировочной сетью, стояли, устремив в студеное небо хищные стволы, дальнобойные морские зенитки. Дачу, воспользовавшись тем, что Сталин какое-то время не приезжал на нее, заминировали. Охрана попыталась напугать его тем, что в рощу, рядом с дачей, угодила авиабомба, которая, к счастью, не взорвалась.

— Не принимать во внимание,— хмуро изрек Сталин, выслушав доклад начальника охраны генерала Власика,— И ты, Власик, не переживай: наша бомба мимо нас не пролетит. И немедленно разминируйте все к чертовой бабушке!

…Оборона Москвы держалась на волоске, и все же Сталин принял решение побывать на одном из участков фронта. Посоветовавшись в Генштабе, он остановился на Волоколамском направлении…

Стояла глубокая ночь, когда небольшой кортеж машин, среди которых был тяжелый бронированный «паккард» Сталина, вырвался из притихшей настороженной Москвы на Волоколамское шоссе. По мрачному небу, сыпавшему на землю смесь снега с дождем, панически метались жадные щупальца прожекторов, изредка хлопали зенитки.

Кортеж миновал утонувший во тьме Красногорск, затем вытянувшееся вдоль шоссе Нахабино. В Дедовске уже отчетливо слышалось злое рявканье минометов, осветительные ракеты, непрерывно взлетавшие над лесными массивами, будто вознамерившиеся навсегда оторваться от земли и уйти в космические дали, достигнув предельной для них высоты, нехотя возвращались на землю и, не долетев до нее, тихо угасали. На смену им взлетали с равными промежутками новые ракеты, их зеленоватый призрачно-холодный свет таил в себе невероятное сочетание праздничной ослепительной красоты и зловещей угрозы.

Машины остановились в деревушке с разухабистым названием Лупиха. Здесь нашел себе пристанище штаб дивизии генерала Белобородова.

Невысокий, подвижный и деятельный Афанасий Павлантьевич Белобородов, безудержно храбрый по натуре, увидев Сталина, оробел столь отчаянно, что не мог унять дрожащие пальцы, когда, приставив ладонь к папахе, рапортовал Верховному Главнокомандующему.

— Прекрасное название — Лупиха,— сказал Сталин, выслушав рапорт.— Вот тут вы, Афанасий Павлантьевич, и призваны лупить гитлеровских оккупантов.