— Минуточку, сейчас я мигом сочиню вам что-либо перекусить,— засуетилась Берта Борисовна.— Я — мигом! И посижу с вами.

— Конечно, конечно,— обрадовалась Лариса.— Вы даже не представляете, как я вам благодарна за Женечку.

— Я обижусь, я кровно обижусь, если вы будете меня благодарить! Ваша Женечка мне как родная, я боготворю ее, она вернула мне радость жизни!

Берта Борисовна убежала на кухню. Лариса, войдя в свою комнату, оглядывалась так ошалело-радостно, как смотрят верующие на землю обетованную. Все здесь было ей сейчас необычайно дорого, мило, каждую вещицу она рассматривала как дорогую реликвию, все было драгоценным и трогательным напоминанием о прошлом.

Неожиданно она увидела лошадку, ту самую деревянную лошадку в серых яблоках с золотистыми хвостом и гривой, которую она подарила Жене незадолго до своего ареста. Она схватила ее как живое существо и, погладив гриву, взглянула на Женю: та улыбалась своей отчаянно счастливой улыбкой, будто мать приласкала не лошадку, а ее саму. Женя бросилась к матери и, нагнув ее голову, принялась целовать — порывисто, горячо, словно уверовала в то, что каждый ее поцелуй исцеляет ее измученную маму.

— Мамочка, ты так долго была в своей командировке, разве можно уезжать так надолго? Больше я тебя никуда не отпущу, никуда, ты слышишь, мамуля?

— Слышу, слышу,— взволнованно повторяла Лариса, заранее приходя в отчаяние при мысли о том, что три дня, отпущенные ей Берия, пролетят как миг и снова их разъединит пропасть, через которую не перейти никому…

— Ты не писала нам писем,— с грустью сказал Андрей.— И мы столько лет ничего не знали о тебе!

— Как?! — изумилась Лариса.— Я писала! Нам разрешали одно письмо в месяц.— Она вдруг осеклась, заметив предупреждающее движение Андрея в сторону Жени.— Но ты же знаешь, в таких командировках…

— Странная командировка,— укоризненно покачала головой Женя, смутно догадываясь о том, что родители что-то скрывают от нее.

В этот момент появилась Берта Борисовна со сковородкой в вытянутой руке, на которой аппетитно розовели обжаренные ломтики вареной колбасы.

— Не расстраивайтесь, обед у нас будет более калорийным,— пообещала она.— У меня варится изумительный украинский борщ с фасолью, заправленный салом. Вы еще не учуяли его потрясающий сумасшедший запах? А сейчас я сбегаю за настойкой, у меня припасен отменный «Спотыкач»! Ларочка, оказывается, ваш Андрюша стабильный трезвенник, он даже свое горе не заливал водкой. И где вы откопали такое сокровище?

И она помчалась за «Спотыкачом».

— Что бы мы делали, если бы не Берта Борисовна? — шутливо спросила Лариса.— Ее нам Сам Господь послал!

После рюмки Ларису совсем разморило.

— И куда делась ваша казачья лихость! — вздохнула Берта Борисовна.— Как мы, бывало, опорожняли бутылочки! Да, там, в ваших командировках, умеют выжимать соки! Ну ничего, мы еще свое возьмем! Вот свалим немца и возьмем! Правда, если честно, не радуют меня наши фронтовые сводки. Как услышу по радио голос родненького Левитана, знаете, я его ласково зову Левитанчиком, так и жду как ненормальная, что он наконец скажет: погнали мы немца обратно в ихний распрекрасный фатерлянд. А Левитанчик заладил одно и то же: «Наши войска продолжали вести тяжелые оборонительные бои на таком-то направлении». А в очереди за хлебом раненый боец рассказывал: как услышите про бои на таком-то направлении, к примеру на Смоленском, так знайте, что этот самый Смоленск уже тю-тю, уже у немцев. Мол, передают так специально, чтобы паники не создавать. Да Андрюша, наверное, все лучше этого бойца знает, он вам расскажет.

— Положение на фронтах действительно очень тяжелое,— немногословно подтвердил Андрей.— Только сводки наши, Берта Борисовна, поверьте, абсолютно правдивы. А такие вот «раненые бойцы» как раз и сеют панические слухи и пораженческие настроения.

— Да вы уж этого солдатика не избивайте, он же с костылями был. А на паникеров я чихала! Все равно не верю, что немцы с нами совладают. Наполеон Москву взял, а проглотил он Россию?

— Товарищ Сталин сказал, что победа будет за нами,— поспешил поддержать ее Андрей.— А как Сталин сказал, так и будет.

…В эту ночь Андрей и Лариса почти не сомкнули глаз. Сперва, пока не уснула Женя, они лежали растерянные, словно отвыкшие друг от друга, ушедшие в свои думы, но даже молчание их не в силах было заглушить то, что им хотелось передать не словами, а трепетным движением душ. Глядя куда-то вверх, будто бы над ней нависал не потолок, превративший огромный мир в клетку, а разверзлась небесная высь, Лариса прошептала так, как шепчут молитву:

— Чье это? — осторожно спросил Андрей: никогда прежде он не слышал этих стихов.

— Это Борис Пастернак.

— Пронзительные стихи,— сказал Андрей, сразу же подумав о том, что так отозваться об этих стихах он может только вот здесь, у себя в комнате, ночью, за закрытыми дверями, но конечно же не в редакции: там оценили бы эти стихи как упаднические, не зовущие на подвиг и потому мешающие нам ковать победу над врагом.

«Неужели я и взаправду трус?» От собственного вопроса его обуял стыд.

Лариса придвинулась к нему, обняла, но он лежал неподвижно и безжизненно.

«Она выше меня, лучше меня, чище, она чувствует мир совсем не так, как я… я не стою ее». Эта навязчивая мысль делала его холодным и чужим.

— Ты отвык от меня, да? — прошептала Лариса, тут же осудив себя за этот, как ей показалось, пошлый и банальный вопрос.— У меня тоже такое состояние, будто это наша первая ночь и мы еще не знаем друг друга…

Андрей повернулся к ней и стал гладить горячей ладонью вздрогнувшее от его прикосновения тело. Ласка его была бережной и нежной. Сейчас, испытывая необыкновенно сильное волнение и столь же сильное влечение к Ларисе, он, как мог, удерживал себя от того, чтобы поскорее овладеть ею, и в этом ему помогало острое чувство жалости к ней — измученной, уставшей, морально подавленной. Казалось, что ее надо просто жалеть, сострадать пережитым ею мукам, а не тешить свои мужские страсти. Он колебался, борясь с самим собой, но неожиданно сама Лариса помогла ему справиться с его нерешительностью.

— Иди ко мне, любимый,— прошептала она.— Не обижай меня своей жалостью…

«Хорошая моя, мудрая моя, ты все понимаешь, ты все чувствуешь»,— радостно подумал Андрей и жадно привлек ее к себе, желанную и родную, как это всегда бывало прежде…

Очнулись они не скоро, усталые, но счастливые, будто жизнь снова повернулась к ним солнечной стороной и будто не было войны, которая уже нависла над их домом.

— Ну как, отвык я от тебя? — не без гордости спросил Андрей.

— Нет, не отвык, Андрюша, спасибо тебе.

— Отрекаешься от своих крамольных речей?

— Отрекаюсь, милый.

— То-то же. Хочешь спать?

— Ничуточки.

— Ну, тогда рассказывай, если можешь. О каждом своем дне, каждом часе, о каждой минутке.

И Лариса принялась за свой долгий, горький и сбивчивый рассказ. Андрей сперва не перебивал ее, но потом, чувствуя, каким знобящим волнением охвачено все ее существо, время от времени просил:

— Хватит, малышка, передохни, успокойся.

— Нет, я все расскажу, все. Чтобы потом больше никогда не возвращаться в прошлое.

Да, это был очень длинный рассказ, и порой Андрею чудилось, что она не рассказывает, а читает страницу за страницей какую-то страшную книгу бытия, полную человеческого горя, страданий, добра и зла, благородства и подлости, и, когда она остановилась, бессильно и покорно прильнув к нему, Андрей впервые за все годы, прожитые с ней, сказал:

— Если обо всем этом знает Сталин, я, кажется, могу разувериться в нем…

Лариса ничего не сказала в ответ: ей не хотелось навязывать ему свои суждения, пусть постигает истину сам.