У Чегодова екнуло сердце. Кровь прилила к голове, застучало в висках. «Идиот! Не умею себя сдерживать! Все наружу!» — и сказал притворно спокойным голосом:

— Согласен, конечно!

Штраймел получил обе записки только 28 октября. Первая была отправлена 25-го, вторая — 26-го.

— А что обозначают эти записки? — спросил Абрам Штольц.

— Ясно. Остапенко включен в операцию. Двадцать девятого, тридцатого или тридцать первого быть в полной готовности. Петра поведут по Внебовстовпеной до Липковой и Вризаной. Он там будет прогуливаться в течение часа, от четырех до пяти вечера, эти три дня. Полчаса сначала по Вризаной, вторые полчаса по Липковой. От угла Внебовстовпеной и справа у четвертой липы есть железный люк канализации…

— Немцы не дураки, они знают про львовскую канализацию к посадят туда охранника с винтовкой, — заметил Абрам.

— Немца уберет Беня-водопроводчик, лихой бандит сказал: «Брось хлопоты и бессонницу, зачем немцу иметь разочарование в своей сладкой жизни, он туда не полезет, это говорю тебе я, Беня Шпигельман!» Беня говорит железно, и пусть, Абрам, тебя ничто не волнует, я тоже имею интерес освободить моего друга Остапенко.

— А як буде з Олигом, чи Непомьятайком?

— Це вже твое дило. Поведешь его в Жежию, в ту хату, а ночью вдоль полотна на северо-восток и прямо до Фрегуловки. Ясно? Там уже грубиянить будет мой друг Остапенко. А ксива мосье Олегу уже готова. Настоящий аусвайс, подписанный нашим уважаемым ясновельможным визитатором и головою миста Долянским, а также начальником украинской полиции майором Питулем, холера им в бок! И чтоб им было плохо, а вам хорошо!

— Тебе чего, пацан? — обратился Штраймел к внезапно вбежавшему в комнату маленькому продавцу газет на Краковском базаре.

— Вот, велели передать; все бросил, прибежал, — и мальчик протянул записку.

— «Тридцать злотых, как договорились. Жду Ивана в тот же час», — прочитал Штраймел. — И, повернувшись к мальчику, спросил: — Кто тебе дал записку?

Мальчик довольно точно описал внешность Чегодова.

— Тютелька в тютельку, пацан, имей свои тридцать злотых, чтобы ты был жив-здоров, мой дорогой коллега! Бери в руки ноги и беги к Бене-водопроводчику и скажи, чтоб он дал тридцать злотых, не сорок и не тридцать один, а тридцать злотых. Ты меня понял, Додя? Тридцать! Чтоб потом не видеть твои слезы… Беги!

Газетчик со всех ног кинулся из комнаты.

— Ты, Абрам, завтра, когда стемнеет, пойдешь на Вулецькую, шестнадцать, — это квартира Штрейхера Франца. Правильно? Встанешь у телефонной будки и там будешь ждать, пока придет Непомьятайко. Правильно?

— Ты, Абрам, наймудрийший хлопец у нас, — хлопнув Штольца по плечу, весело сказал Бойчук, — и усе кажешь правильно! На Вулецьку чи на Крашевского у Гадкевича!

29 октября, рано утром, Эрих Энгель поехал осмотреть место, где должна была произойти операция по захвату одного из руководителей партизанского отряда, который, согласно показаниям Остапенко, назначил ему конспиративную встречу. Гауптштурмфюрер отнесся к заявлению Чегодова и признаниям Остапенко недоверчиво. «Скорей всего Остапенко врет, но какая-то цель у него есть, и надо ее разгадать. А Чегодов просто ему поверил. За него просил Клавдий Фосс, хочет его взять с собой в Одессу. Странное впечатление производит этот Чегодов. Ходит не по земле. Даже сентиментальный. В разведке ему делать нечего. Такой мне не нужен, пусть себе едет. И все-таки…»

Мысли гауптштурмфюрера прервал шофер, спросивший, где именно ему следует остановиться.

Энгель с утра был несколько рассеян. У него было прекрасное настроение. «Битва за Москву подходит к своему завершению. Преследуя остатки войск Брянского фронта, передовые части армии генерала Гудериана сегодня подошли к Туле», — эта радиосводка освободила его от гнетущей, в последние дни какой-то необъяснимой, тяжести. Он даже начинал побаиваться, уж не заразился ли тифом, который свирепствовал в это время во Львове.

— На первом перекрестке, — бросил он. И когда машина остановилась, неторопливо вышел, огляделся и ленивой походкой, словно прогуливаясь, направился по Внебовстовпеной, поглядывая на небольшие одноэтажные и двухэтажные дома, виллы за палисадами с остроконечными черепичными и железными крышами, на небольшие, обнесенные заборами, плетнями и живыми изгородями дворики, переходящие кое-где в огороды и фруктовые сады.

«Лемберг, в общем-то, деревня! И неудивительно — славяне! Прав фюрер — неполноценная раса. И какой-то Остапенко хочет обмануть меня! Бежать ему не удастся!» Он свернул на Липковую. Это была небольшая тихая улица, выходившая одним концом на Внебовстовпеню, другим на Помирки. «С одной и другой стороны она просматривается вся. Где-то здесь они могут поставить наблюдательный пункт, откуда некий X сразу обнаружит, что Остапенко не один, что его привезли мы. — Энгель оглянулся и посмотрел на дом, стоящий напротив Липковой. — Прекрасный наблюдательный пункт. С чердака, наверно, просматривается и Внебовстовпеня? Мы подъедем обязательно с другой стороны, с Помирки. Но как попасть на Вризану? Там ведь тупик! Первые полчаса русский гуляет по Липковой, вторые, когда уже совсем стемнеет, по Вризаной. Встреча, конечно, состоится на Вризаной, и Остапенко вместе с "иксом" (последний, конечно, вооружен и, наверно, явится не один) постараются бежать. Значит, все внимание следует сосредоточить на Вризаной и хватать "икса", как только они встретятся».

Энгель фланирующей походкой прошелся по тупику, заглядывая во все дворы и подворотни. Улица Липкова была почти безлюдна, дойдя до Вризаной, он увидел лишь какого-то мальчишку, который тут же шмыгнул в подъезд обшарпанного двухэтажного дома с выбитыми во втором этаже стеклами. «Наверно, от взрывной волны, — заключил Энгель. — Кажется, там никто не живет?» И Энгель двинулся за мальчишкой в подъезд, поднялся на второй этаж и убедился, что прав. В комнатах на полу валялись стекла, но мебель была цела, на стенах висели картины. Из-за этажерки на него смотрел маршал Юзеф Пилсудский в полной парадной форме, с конфедераткой, чуть сдвинутой вправо. Энгель вышел из квартиры и поднялся по лестнице на чердак. Там валялась разная рухлядь, неструганые доски, изломанные стулья и большой диван с продырявленным сиденьем. Из слухового окна просматривался весь тупик.

«Тут мы сделаем засаду. Поставим снайпера и человек пять ловких парней. "Икс" никуда не денется. Не говоря уж об Остапенко».

Спустя полчаса он с карандашом в руках сидел у себя в кабинете и делал пометки на вычерченной схеме. А чертить он умел и любил и, водя острием хорошо отточенного карандаша, объяснял своему помощнику план операции.

Тот молча кивал, стараясь не дышать в сторону начальника перегаром после вчерашней выпивки, и только время от времени бессмысленно щелкал каблуками и тупо произносил:

— Яволь!

Энгель досадливо морщился. Это пощелкивание каблуками и солдафонское, ничего не значащее «Яволь!» его раздражало и нарушало ход мыслей.

— Итак, ответственность за операцию несете вы.

— Яволь! — Капитан щелкнул каблуками.

— За три часа до начала люди должны занять свои посты. И пусть сидят смирно и никуда не показываются. Все в штатском. Да подберите настоящих парней.

— Яволь! — Капитан опять щелкнул каблуком.

— Так вот, что я еще хотел сказать? Да, здесь и здесь, — Энгель ткнул карандашом в карту, — должны стоять машины. В эту, на Гамалия, посадите Ганса с людьми, а на Травястой — фон Шверига. Сами же будете вот в этом доме, на чердаке, вместе со снайпером. Понятно?

— Яволь! — И снова щелк каблуков.

— И еще, надо проверить… надо… — Из тюремного двора, куда выходили окна кабинета, донесся истошный крик. — Какого дьявола? — прорычал Энгель, подходя к окну. — Я же сказал, чтобы днем не устраивали во дворе экзекуций! — И, повернувшись на каблуках, рявкнул: — Ступайте! И никогда больше не являйтесь в таком нетрезвом виде, капитан Вайс!