— Вот именно! Всякий атом вещества есть центр взаимодействия положительной и отрицательной энергии, отталкивающих и притягивающих сил. Отталкиваясь, он сохраняет свою обособленность, притягиваясь, — остается неотделимой составной частью организованной материи, ткани. Живой человек — атом социальной ткани, источник разрушающих и образующих сил. Инстинкт самосохранения выявляется при отсутствии сдерживающих начал, в порыве разрушающего эгоизма, инстинкт солидарности, то есть социального притяжения, есть прирожденное проявление общественных свойств человеческой природы…

«Этому генералу мир абстракции, кажется, недоступен», — поглядывая на Шелленберга, подумал Вергун.

— Эгоизм — постоянная угроза равновесию этой системы, но она не свалилась с неба, не дар мудрого законодателя и не игра слепых стихий, а производная творческих свойств живого человека, — продолжал Байдалаков. — Один человек ничего не может. Только объединившись для солидарного действия, он направляет стихию, изменяет окружающую природу, возводит грандиозные сооружения, организует справедливую общественную и государственную жизнь…

Байдалаков оглянулся, услышав храп. Это задремал Ванек, не в силах одолеть «философию этих русских». Он не спал всю ночь. Открыв глаза, он увидел, что все смотрят на него.

— Извините, у меня насморк, — пробормотал Ванек, опасливо поглядывая на улыбающегося начальника.

— Пожалуйста, пожалуйста, — промямлил Байдалаков, — я хочу еще только добавить, что даже у животных при появлении первых проблесков этого инстинкта мы присутствуем при необычном проявлении его действия. Таково строительство и общественная жизнь пчел, муравьев, бобров. Одни строят себе общее жилье, другие объединяются для защиты или нападения… — Байдалаков оглянулся на Ванека. — Третьи, как, скажем, журавли, объединяются в косяки, чтобы легче было лететь через моря, и так далее…

Шелленберг сделал нетерпеливый жест. Он не был силен в философии и не любил абстрактных рассуждений, но терпеливо ждал, все еще надеясь, что Байдалаков сам закончит затянувшееся вступление.

— Справедливая социальная жизнь означает счастье для живого индивидуума! Общество и государство потому существуют для него, а не наоборот, — продолжал Байдалаков, понимая, что его вот-вот прервут, и спеша закончить свою мысль. — Каждое звено в шествии поколений имеет право на частицу своего счастья, своей правды. Марксизм отказался сделать элементом социального строительства живого свободного человека с хорошим и дурным, игнорируя хорошее и только подавляя дурное. Поэтому мы предвидим его крушение. Идеал борьбы, ненависти и насилия, государственного деспотического сверхкапитализма и отрицания ценности личности и силы духовного начала неминуемо приведет к гибели…

— Довольно… Большевиков уничтожим мы! А ваш русский народ всегда был под властью тиранов. Я человек прямой, и я, как наш фюрер, — Шелленберг оглянулся на написанный маслом портрет Гитлера, изображенного во весь рост, с выброшенной вперед рукой, — говорю правду в лицо, вархейт ин гезихт заген, славяне — рабы, недаром мы называем их «славен», а рабов — «склавен»! Наш фюрер сказал, что славяне — народ неполноценный…

— Русский народ дал великих писателей, музыкантов, художников, ученых, государственных деятелей, создал величайшую империю, — заторопился Байдалаков.

— Ну, ну! Если копнуть, то все ваши великие писатели, государственные деятели окажутся не славянами.

— А Толстой, Достоевский! — беспокойно мотал головой Байдалаков.

Байдалаков смолк. Растерянно кивал, перебирая губами и глотал слюну.

— Мы отвлеклись на пустяки, — прервал Байдалакова Шелленберг. — Я пригласил вас, господа, говорить о деле. Мы знаем, что вы ненавидите большевиков. Вы утверждаете, что идеи вашего «солидаризма» находят отклик в сердцах русских людей. Претворим это в жизнь! У вас будут неограниченные возможности… Мы вам предоставим вести пропаганду среди миллионов русских военнопленных. Вы сами станете отбирать лучших в нашу школу, чтобы потом переправлять их за линию фронта. Каким количеством агентов вы располагаете на Востоке?

— Война, господин штандартенфюрер, оборвала все наши связи. До войны успешно работала наша группа на территории Бессарабии и Буковины. Там действовали наши типография и радиостанция. Мы полагаем, что они ушли вместе с отступающими войсками Красной армии…

— Не отступающими, а бегущими, господин Байдалакофф. Бегущими!

— Да, конечно. У нас есть люди в Витебске, в Курске…

— Это малоинтересно, нужны Петербург, Москва, сами понимаете. Как у вас со столицами?

— Я затрудняюсь… Закрытым отделом ведает Околов.

— Околов? — Шелленберг кинул взгляд на лежащие перед ним бумаги. — Он был связан с двуйкой и, кажется, с японцами?

— Польша являлась нашим плацдармом. А с генералом Кавебе вы, наверно, знакомы.

— Знаком… В тридцать восьмом году он был военным атташе у нас в Берлине. Потом принял руководство по работе против СССР. Каковы кадры вашего союза?

— Около трех тысяч квалифицированных, прошедших идеологическую подготовку, надежных!…

— Не так уж много. РОВС насчитывает их около трехсот тысяч.

— Мы не гонялись за количеством, это своего рода ауфбау, надстройка. В Мюнхене их было еще меньше.

— То были немцы!

— Тем немцам помогали русские!

«Он ведет себя с кичливым немцем неплохо, — отметил Вергун. — Только врет. Никогда у нас не было трех тысяч, и мы всегда гонялись за количеством».

— Предлагаю всех ваших членов пригласить приехать сюда, в Берлин. Работа найдется для всех! Таково распоряжение господина министра пропаганды Геббельса и господина министра восточных областей Розенберга. Мы ведем с вами неофициальную беседу, легализовать ваш союз невыгодно ни для нас, ни для вас. Мы вас знаем еще недостаточно. Это помешает и вам в работе с военнопленными. Господин гауптштурмфюрер, — обратился он к Ванеку, — пусть дадут разрешение на въезд в Берлин всем, кого пригласит Байдалакофф. — Шелленберг улыбнулся и встал, показывая, что аудиенция закончена. Поклонился. Все тоже поклонились и направились по ковровой дорожке к далекой двери.

— Эйн момент, господин Байдалакофф! — остановил их уже усевшийся в кресло начальник VI отдела СД. — Разрешите дать вам добрый совет: не называйте свой союз так длинно — НТСНП. Назовите Националише абейт унион или лучше Фольксверктатиге бунд! — И он помахал им рукой.

«Нас заново окрестили, — с горечью подумал Вергун, — будем плясать под немецкую дудку».

Со всех концов Европы потянулись по приказу исполбюро НТСНП в Берлин на призыв своего вождя руководящие члены союза из Югославии, Румынии, Польши, Франции, Болгарии, Чехословакии, Албании, Бельгии, Голландии. Всего около двухсот человек. Вместо трех тысяч… «Массы» не спешили в Германию, понимая, что советские люди упорно сопротивляются фашизму, и в Белоруссии, и на Смоленщине, и на Украине встретят их неласково. А в Берлине их ждет жесткая немецкая дисциплина.

Приехавшие по заданию Хованского в конце сентября в Берлин Граков и Денисенко сразу же явились на квартиру к председателю германского отдела Субботину. На звонок им открыла его жена, у нее был испуганный вид.

— Сережа! Тебя тут спрашивают! — крикнула она ему из прихожей.

На пороге соседней комнаты появился Субботин, он был в полувоенной одежде, подпоясан ремнем. Уставился на гостей. Следом за ним в прихожую из гостиной, вскинув голову и выпятив грудь, вышел Байдалаков в штатском костюме и белоснежной рубашке, с бабочкой на шее.

— Здравствуйте, Александр! Здравствуйте, Алексей! Как доехали?

Граков заметил, что хозяева расстроены. Будто незадолго до их прихода спорили или ссорились.

— Знакомьтесь, Сергей Александрович, это белградцы! Орлы!

— Орлы не знают еще немцев, Виктор Михайлович! — пожимая руки прибывшим, запальчиво огрызнулся Субботин.

— Не сумели себя поставить, мой дорогой, я…