Советское правительство еще в ноябре сорокового года предлагало вооружить всем необходимым югославскую армию. Как бы сейчас пригодились здесь шестьсот советских самолетов, триста танков, противотанковые пушки и зенитки! Кто виноват, что это предложение тут же стало известно Гитлеру, который в своем выступлении сразу же заявил, что «подобный акт является враждебным» по отношению к Германии.

Кто виноват в том, что немецкой разведке тотчас стало известно и о том, что ночью с тридцать первого марта на первое апреля генералу Симовичу было вручено согласие Молотова и предложение немедленно направить делегацию в СССР?

Алексей Хованский расхаживал по комнате. Он не занимался шпионажем против Югославии. За пятнадцать лет пребывания здесь он привык к укладу жизни, к природе этой страны, полюбил ее мужественный народ и глубоко переживал то, что случилось. Он работал здесь среди белоэмигрантов, преимущественно с молодежью, и особенно старался проникнуть в оголтелую и самую целеустремленную и злобную организацию, именуемую «Национально-трудовой союз нового поколения», засылавшую на Родину, в Советский Союз, своих эмиссаров. К ним он тоже относился по-разному: вожаков считал прохвостами и прожженными бестиями, а «массы» заблудшими овцами, слабыми людьми, польстившимися на «легкую» (ой, далеко не легкую!) жизнь «рыцарей плаща и кинжала», озлобленными и слепыми. Он выбирал из них лучших и привлекал на свою сторону, старался пробудить в них подлинную любовь к Родине, уважение к существующему там строю.

Он поверил в Олега Чегодова. Вспоминая о нем, Алексей задавал себе вопрос: «Что случилось с Олегом? Где он сейчас?» После сообщения, что Чегодов согласно рапорту капитана Сергеева чуть было не провалил его сигуранце, пришла новая шифровка от «Графа», в которой говорилось, что, прибыв на территорию Бессарабии, Чегодов в Кишиневский отдел НКВД не явился, нелегально прожил несколько месяцев и был задержан советскими пограничниками при попытке перехода границы. Его поведение в КПЗ, отказ давать показания и, наконец, бегство из заключения с уголовником и то, что, несмотря на все предпринятые меры, Чегодова обнаружить не удалось, заставляют думать, что он либо завербован сигуранцей, либо с самого начала был провокатором и теперь нашел связь в Бессарабии или на Буковине с глубоко законспирированной группой энтээсовцев.

«Граф» писал: «Принимая во внимание напряженное положение на Балканах, заменить вас не можем. При вербовке молодых людей, особенно дворянского происхождения, учитывайте их классовую ненависть ко всему пролетарскому…»

«А так называется "белогвардейская сволочь", — думал Алексей, — как называл "Граф" эмигрантов, — просто "остатки разбитого вдребезги"».

Однако поведение Чегодова не поддавалось объяснению. Никак не верилось в двурушничество Олега. Появлявшиеся изредка в Югославии советские люди рассказывали Алексею о периоде раскулачивания, о том, что иногда ретивые областные начальники спускали в районы цифры-нормы кулаков, подлежащих «потрошению», какая-то случайная тройка определяла, кому жить, а кому и не жить. Может, Олег столкнулся с кем-то из таких ретивых чиновников… Алексей понимал, что на Родине немало всяких трудностей и с жильем, и с оплатой, но и в сообщения буржуазной пропаганды с ее утрированными фактами и злорадной фантазией о ломке старых укладов, обычаев и традиций он не верил. В нем жила убежденность в нравственности своего народа, в его достоинстве, в уважении к великому прошлому, и лишь иногда возникали мысли о том, что чистое, святое дело Ленина могут замарать грязные руки проходимцев, примазавшихся к революции. Неужто Чегодов душою не принял новую жизнь? И где он сейчас? Сообщения о событиях тридцать седьмого года Алексей принял болезненно, хотя и понимал их закономерность. Не мог он не сопоставлять путь России к свободе с путями других народов, не мог не знать громких слов, трескучих фраз, беззастенчивую ложь, которые возводили против своих народов правящие классы. И вот немецкие, итальянские, румынские фашисты действуют по старым, только еще более наглым рецептам лжи, грабежа, убийств, упорно вдалбливая своему населению бредовые идеи о белокурой бестии; абракадабру о «Вельтайслере» — вечном космическом льде, — о том, что общественные науки должны сводиться лишь к обоснованию и подтверждению того, что нечто иррациональным путем открылось одному «сверхчеловеку». Нет, культ силы, от кого бы то он ни исходил, обязательно встретит противодействие.

«Сумеет ли Олег Чегодов понять все, что делается в его великом Отечестве?» — подумал Хованский.

Он подошел к окну. Прислушался. Взрывы вроде бы утихли. И тут вдруг раздался звонок. Открыв дверь, Алексей увидел Буйницкого. Хованский знал, что Буйницкий рано по утрам ради заработка развозит на велосипеде молоко и одновременно служит связным группы, сколоченной Алексеем из верных людей — энтээсовцев.

— Доброго утра, Алексей Алексеевич! Чертовы немцы, разбомбили Теразию. Ни проехать, ни пройти. Все горит. Уйму народу побили, сволочи. Уйму! Я как раз там проезжал. Страшновато. Как вы тут?

— Как видишь, дом покуда цел, я тоже. Первая бомбежка — начало. Гитлер мстит за двадцать седьмое марта. Если можешь, вывези свою семью куда-нибудь.

— Некуда, дорогой Алексей Алексеевич! У меня куча ребятишек.

— Ну, смотри. Если надо, помогу уехать. Поговори с женой, нельзя подвергать опасности детей. Поезжай домой. Сейчас я выйду, а часам к трем буду тебя ждать. Постарайся ее убедить.

— Лады. До скорого! Давайте только налью молока. И спасибо вам!

Проводив Буйницкого, Алексей тоже отправился в город. Увидел, как дымились на Теразии и на Кнез-Михайловской улице черные скелеты домов. Кое-где еще горело. Всюду толпился народ, у всех на устах было слово: «рат» — война! Женщины произносили это слово со страхом, словно видели своих сыновей, мужей и братьев уже под пулями. Пожилые мужчины — серьезно и жестко, а молодежь — задорно, со сверкающими глазами.

Война! Алексей Хованский понимал: Гитлер обеспечивает себе тылы, чтобы в недалеком будущем безбоязненно двинуть свои черные полчища на восток.

Проходя мимо фирмы, где работал, Хованский посмотрел на табличку «Закрыто» и вспомнил, как два дня назад, в день отъезда, его хозяин, директор английского акционерного общества «Сименс» в Югославии, выплатил ему жалованье за полгода вперед и, взяв под руку, хитровато произнес:

— Я знаю вас, господин Алексис, и уважаю как делового человека и джентльмена. У вас подлинно английский характер, вы точны, аккуратны, исполнительны, поначалу ваш здравый взгляд на вещи и железную логику я принимал за упрямство… Прежде чем с вами расстаться, хочу дать добрый совет. Уезжайте на недельку-другую куда-нибудь из Белграда. Я ничего не могу вам сказать, но это очень серьезно! — Он поднял высоко палец и кому-то погрозил.

— Мне некуда ехать, господин директор. Время сейчас тревожное. Все заражены шпиономанией, лучше сидеть дома…

— Ах, господин Алексис! Я хорошо к вам отношусь и хочу, поймите, еще поработать с вами после войны… — Он вынул блокнот и что-то в нем записал. — Запомните адрес, у вас хорошая память: Стара Пазова, улица Любишина, 9, Арсо Йованович. Это богатый свиноторговец, порядочный человек. В разговоры с ним не вступайте. Сегодня вечером, в крайнем случае завтра утром поезжайте к нему и, разумеется, наедине передайте ему вот эту записку.

— Благодарю вас, сэр, я постараюсь воспользоваться вашим любезным предложением, но еще не знаю, смогу ли уехать завтра. У меня куча неотложных дел. А можно ли воспользоваться вашей запиской дня через три-четыре? — Алексей глянул на записку — на листке была написана только одна буква К с длинной закорючкой и подумал: «Все же я был прав, предполагая в нем английского разведчика».

— Год дем! [13]Через три-четыре дня записка эта может вам уже не понадобиться, — вспылил директор. — Я ведь ясно вам сказал: уезжайте сегодня или завтра утром! Хотя бы на недельку. А насчет фирмы, как договорились, вы являетесь сейчас главным ее представителем. Старайтесь по мере возможности придержать товары. События, друг мой, надвигаются… как говорят в Библии, «не веси ни дня, ни часа»…