Здесь стояла раскладушка, застеленная тонким одеялом, как-то по-солдатски, стол и два стула. А на двери были нарисованы две скрещенные лопаты, перевитые похожим на змею шлангом.
— Это мой герб, — сказал Валька.
Он очень устал, но все же пошел нас проводить. Я сама не заметила, как все рассосались и мы остались с ним вдвоем.
— Слушай, а ты кумекаешь, — сказал он.
— Ты о чем? — я сделала вид, что не поняла.
— В общем, ты молодец… Я не умею благодарить, но я все оценил… И не вздумай меня разуверять, Детка.
Мы дошли до угла и остановились. Так мы стояли и смотрели друг на друга, и снежинки пролетали между нами. Вдруг он сказал:
— Слушай, я все хочу спросить… — И он глянул на мои ноги: — Ты какой носишь?..
— Тридцать пятый, — сказала я.
— Годится… Слушай, ты мне поможешь купить туфли? Завтра после лекций, лады?..
Я чуть не спросила: „Для кого?“ — но вспомнила уроки Гранда и удержалась. Я даже вида не подала, но настроение у меня испортилось. И я впервые подумала: хорошо, что Валька не в моем вкусе.
Дома никого не было. На столике в передней лежала записка от тети Вари. Она писала: „Конфликты сняты, улетаю вечерним рейсом, ключи где всегда. Целую всех. Варя“. И внизу приписка — для мамы: „Юлька мне все сказала…“
„Тем лучше“, — подумала я. Все же мне было неприятно, что я открыла маме Юлькину тайну. Значит, это больше не тайна… Тем лучше.
Только теперь я почувствовала, как устала. У меня болели руки, ноги и почему-то шея. И щеки горели. Будь дома мама, она бы уже заставила меня измерить температуру. Но я знаю, что просто устала… Просто устала… „Я не умею благодарить!..“ Все же интересно, для кого эти туфли?
Я вытаскиваю свой проигрыватель и ставлю „Романс“ Шостаковича в исполнении ансамбля скрипачей. Музыкальная запись сделана в Риге, в Домском соборе, и на конверте пластинки изображен этот собор, знаменитый своим большим органом и акустикой. И еще там замечательные витражи.
Эту музыку я могу слушать без конца. Она успокаивает и в то же время волнует. Да, именно в ней чувствуется сдержанное волнение. Я достаю с полки книгу и открываю страницу, которую знаю на память. Вот он, мой „Юноша с перчаткой“!.. Как мне нравится его лицо.
Он чем-то огорчен, но пытается это скрыть из гордости. Один известный искусствовед сказал, что это Ромео, в котором уже угадывается Гамлет. А Юлька сказала, что мы разминулись в веках…
Поют скрипки, снег идет за окном, и мы оба молчим. Нам обоим грустно. Так грустно, как будто мы любили друг друга, а теперь расстаемся… Видел ли он когда-нибудь снег? Ведь он венецианец!
— По какому случаю бал? — спрашивает папа. — Гремит музыка… И, конечно, всюду свет!..
Я не слышала, как он вошел. Щелкают выключатели. Шуршит умолкнувшая пластинка. Я ставлю на полку книгу и думаю: для кого эти туфли?
Сразу после лекций Валька Тарасов подходит ко мне и говорит:
— Пошли?
И мы с ним едем в Дом обуви. Суббота, и народу везде полно. В торговом зале, на стеллажах, стоят образцы обуви, которая есть в продаже. Они стоят по размерам — одна туфля от каждой пары. Валька растерянно спрашивает:
— Ну, как тебе? Может, те, белые?
— Мне они не нравятся. И фасон уже не модный.
— А вон те, с пряжками? Они вроде ничего…
Что-то он не называет меня Деткой. Наверно, от неуверенности. Потому что здесь я опытней его. И тогда я говорю:
— Ты что, детка! Какие пряжки! И опять белые!.. — Он ничего не замечает. Ему не до меня.
— Ей как раз белые нужно, — говорит он. — У меня есть сорок рублей. Я их отложил еще осенью, когда оформлял стенды.
— Понятно, — говорю я. — Двинулись отсюда!
Мы выходим на улицу, и Валька говорит:
— Подожди, я закурю.
Я смотрю на него и думаю: ничего странного нет. Все когда-нибудь женятся или выходят замуж. Вышла же Нина за своего Геру! А Валька в тысячу раз лучше! И ничего странного нет, что где-то в Тананариве — тире — Касимове его ждет девушка. И что Валька ее любит и еще осенью отложил деньги, чтобы купить к свадьбе самые лучшие туфли.
Белые туфли тридцать пятого размера…
Мы ходим из магазина в магазин. Нигде нет ничего подходящего. Несколько пар выглядели лучше, и я их даже примерила. Но одни, с бантиками, были велики, а другие, лодочки, жали. Валька уже совсем приуныл, когда мы забрели в тот маленький магазинчик. И я увидела их! Это были не туфли, а мечта. Я издали определила, что они будут в самый раз! Все же я примерила их. Сначала одну правую, потом левую тоже. И прошлась немного по коврику возле прилавка. Валька и продавщица смотрели на мои ноги. Валька сияя, а продавщица слегка скептически.
— Берем? — сказал Валька.
— Берем, — сказала я. Мне даже жалко было их снимать.
Валька пошел платить, — туфли стоили тридцать семь
рублей.
— Замуж выходишь? — спросила продавщица.
Я кивнула.
— Я так и подумала, — сказала она. — Он тебя любит. Даже со стороны видно.
Подошел сияющий Валька, протянул чек.
— Красивые, правда? — спросил он, пока продавщица завязывала коробку.
— На таких ногах все будет красиво, — сказала она так же скептически. Ей было лет двадцать семь на вид, и что-то в ее жизни не ладилось.
Мы вышли на улицу. Валька шел, помахивая коробкой.
— Устала, Детка?
Теперь, когда дело было сделано, он снова вспомнил про меня. И снова я стала Деткой.
— Устала, — сказала я. И в самом деле я устала. Все мышцы гудели еще после вчерашнего.
— Взять мотор? — спросил он, и не успела я ответить, как он остановил свободное такси.
Шофер резко затормозил, и мы забрались в машину.
— Гулять так гулять, — сказал Валька. — Командуй, куда тебе…
Мы ехали по синим вечерним улицам, мигали елочные огни светофоров. Снег перестал, и все предметы обрели свою четкость. И профиль Вальки тоже четко вырисовывался на синеватом стекле.
Мы молчали, и я думала о словах продавщицы: „Он тебя любит. Даже со стороны видно“. Интересно, что бы она сказала, узнав, что эти туфли не для меня?
Такси останавливается возле моего дома. На счетчике рубль семьдесят. Валька расплачивается, и мы выходим.
— Ехал бы, — говорю я.
— Зачем? — говорит он. — Я на метро.
Он смотрит на меня и подмигивает мне едва заметно. И вдруг спрашивает:
— Они тебе действительно нравятся?
— Нравятся, — говорю я.
И у меня мелькает мысль. Сейчас он протянет их мне и скажет: „Это тебе…“ Как тогда в буфете конфету „Гуливер“
Но Валька салютует мне, подняв кулак, и уходит, помахивая коробкой.
Мама открывает дверь, едва я успеваю притронуться к звонку.
— Где ты была? Мы давно пообедали, уже беспокоимся… Ты о нас совсем не думаешь!
Как раз я всегда думаю. И предупреждаю, что задержусь. Но сейчас мама права, и мне стыдно, что я заставила их волноваться. Все из-за этих дурацких туфель! Мама наливает мне фасолевого супу и садится напротив. Она любит смотреть, как я ем. Есть какая-то старинная картина — ребенок ест, а мать смотрит на него, подпершись рукой. Название этой картины — „Материнская радость“… В эти минуты мама всегда напоминает мне эту картину.
Я рассказываю ей про свой день, про то, как мы с Валькой мотались по обувным магазинам и как наконец нашли то, что надо.
У меня от мамы нет секретов. Может быть, потому, что У меня их нет вообще. И я рассказываю ей про то, как продавщица решила, что я выхожу замуж и что Валька меня любит: „Даже видно со стороны“.
Мама смотрит на меня, подпершись рукой. Она смотрит изучающе. Она меня рассматривает..
— Мне тоже так казалось, — говорит она.
Слова продавщицы произвели на нее впечатление. И меня это смешит и злит одновременно.
— Да, всем так казалось, — говорю я. — Тебе, Юльке, продавщице! Всем, кроме нас с Валькой.
Я не люблю, когда мама меня рассматривает. Я знаю, что в это время она думает обо мне. О том, что в мои девятнадцать у нее были ее Зинаида и Лера, и ее тихая Варя, и, главное, был ее Лешка, с которым она впервые поцеловалась, когда ей было пятнадцать лет. Она думает обо мне, потому что я еще ни с кем не целовалась.
