— Слушай, мне приснилось, что Витька надумал жениться? — спрашивает Борис, помешивая ложечкой в стакане.

— Если бы! — говорю я. — К сожалению, это явь!..

Борис приготовляет себе бутерброды. Намазывает хлеб маслом и сверху кладет ломтик колбасы без жира.

— Как ее зовут? — спрашивает он.

Я ожидала любой реакции, только не этой.

— Неужели тебе не безразлично, как ее зовут? Можно подумать, что дело в имени! Остальное тебя вполне устраивает!..

Меня просто бесит спокойствие, с которым он жует свой бутерброд.

— Так вот, твой сын вчера заявил, что хочет бросить институт, жениться и уехать на Север с молодой женой, — говорю я. И мстительно замечаю, что процесс жевания прекращается.

Борис смотрит на меня ошарашенно, потом делает глотательное движение и наконец произносит:

— Это надо поломать!..

— А как ты это поломаешь? Как? — Я прикрываю кухонную дверь, чтобы не разбудить Витьку. — Она к нему приезжала! Да, брала три дня за свой счет. И он уже ставит ее мне в пример!.. Откуда я знаю, до чего у них там дошло?

— Не делай большие глаза, — говорит Борис. — Мы это поломаем!

Он смотрит на часы. Ему пора. Он целует меня в щеку и на цыпочках пересекает проходную комнату, где стоит Витькина тахта. Я провожаю его до передней. Зимний плащ на подстежке тесноват ему в груди — верхняя пуговица всегда отрывается. И сейчас она висит на честном слове.

— Не застегивайся на верхнюю, — говорю я. — Вечером пришью…

Я привожу себя в порядок. Грею воду для термических бигуди. Тоня, у которой я причесываюсь к праздникам, их презирает. «Разве чтоб добежать до парикмахерской», — говорит она. Все же они меня выручают. Я смотрю на себя в зеркало без отвращения. Красивой я никогда не была. Красивой считает меня только Борис, хотя именно он дал мне прозвище Обезьянка. У него это звучит ласково. Иногда и Витька пытается называть меня так, вслед за отцом. Ноя ему запрещаю.

Нечего фамильярничать! Конечно, ему повезло, что у него молодая мама, но это еще ничего не значит!..

Мне жалко его будить. Он спит, обняв подушку, как-то подмяв ее под себя, словно боится, что ее у него отнимут. Внешне он похож на меня, такой же смуглый и темнобровый. Волосы тоже темные, только начали отрастать. Босая нога — сорок третий размер — торчит из-под простыни. Да, тахту придется менять! Придется ли?..

Я все время думаю о вчерашнем. Слова Бориса меня слегка обнадежили. Может, и правда поломаем?.. И я принимаю решение — с Витькой об этом ни слова. Пока он сам не заговорит.

— Ефрейтор Звонцов! — зову я и исполняю сигнал «подъем». Он меня обучал этим сигналам.

— Ты все перепутала, — говорит он, приоткрыв один глаз. — Ты сыграла «отбой», и теперь я должен еще вздремнуть!..

Я включаю радио на полную мощность, передают увертюру к опере «Аида», и убегаю готовить завтрак. Витьке ничего не остается, как вскочить с постели и убрать звук.

Он делает зарядку, пуская в ход гантели и растягивая на груди эспандер. Иногда снимает с гвоздя боксерские перчатки — он их приобрел еще до армии — и тузит дверной косяк со зверским выражением лица.

Потом он плещется под душем, и, когда возникает передо мной в тренировочном костюме, с ясным и детским лицом, я весело рапортую:

— Ефрейтор Звонцов! Разрешите доложить — кушать подано!..

Сегодня его любимый завтрак: взбитая яичница и кофе.

— Ну, что? Дома лучше, чем в армии? — спрашиваю я ревниво.

— Смотря в каком смысле, говорит он. — Если в смысле еды, то нас кормили неплохо. Питание в армии дело государственной важности!

— Но такой яичницы ты там не ел? Сознайся! Сознаюсь! О такой яичнице я мечтал два года! Каждое утро, когда я зачеркивал масло, я приближал к себе миг, когда смогу ее съесть в условиях нашей кухни!..

— Да, тогда ты мечтал о доме, — говорю я. И умолкаю. Нет, ни слова о вчерашнем! Возможно, это его удивляет. Ну что ж, вчера он удивил меня. Так удивил, что я всю ночь не могла уснуть!..

По утрам он зачеркивал масло. Кто-то из остряков подсчитал, сколько за два года службы солдат должен съесть масла. Проглотив свою порцию, они зачеркивали в самодельном календарике очередную цифру. Эта игра особенно утешала салаг-первогодков в первые месяцы службы в армии. Салага, Солобон, Салапет, Чижик — насмешливо-нежные прозвища новобранцев. Год прослужил, и ты уже на полпути к дому. Ты уже не Салапет какой-нибудь, а Шнурок, Черпак, Фазан!.. И служить тебе веселей. Но дни идут, и вот ты уже Старик, а там и Дед — это уже после того, как опубликован приказ министра обороны об увольнении в запас твоего призыва. Два месяца до гражданки! Нижняя койка в казарме, уважение и почет! И вместе с нетерпеливым желанием увидеть своих, по которым соскучился, легкая грусть — прощание с друзьями по службе…

Я все это знаю из Витькиных писем. Таких откровенных, как мне казалось.

— Ну, я пошел, — говорит он. — Если мне будут звонить, скажи, придет поздно…

— Ты не зайдешь домой после работы? Прямо в институт? — спрашиваю я.

— Еще не знаю, — говорит он. И достает новый свитер- наш с отцом подарок к его возвращению. — Возможно, я на занятия не попаду…

Я смотрю на него. Как он тщательно причесывает перед зеркалом свои вихры. Как придирчиво разглядывает себя, нахмурив брови и придав лицу строгое выражение.

— Что значит — не попадешь? — Я помню свое решение и сдерживаю себя изо всех сил. — Разве это зависит не от тебя? Сегодня четверг!..

— Да, сегодня четверг. А завтра пятница. А послезавтра, как ты сама понимаешь, суб… Чур, не драться!..

Я делаю вид, что хочу бросить в него табуреткой, и он выскакивает за дверь. Сейчас он промелькнет во дворе и скроется в арке ворот. На весь долгий день, до позднего вечера…

Нет, надо что-то предпринимать! И как можно скорее!..

Я брожу по дому в своих термических бигуди. Скоро и мне на работу. Может быть, там хоть слегка отвлекусь со своими милыми крошками!.. Эти детки соскучиться не дадут. В прошлый раз я велела им сочинить предложение, где бы часто встречалась буква «ж». И третьеклассница Аня Еголина тут же мне выдала: «Мужчины не могут жить без женщин»…

Надо собрать родню и друзей, устроить совет! Друзья у нас есть, а вот с родней не густо. У Бориса всего лишь брат и тетя, у меня вообще никого. Если бы у меня был брат! Когда мне трудно, я всегда вспоминаю о том, что у меня был брат!.. Мой Коля!..

Он лежит в братской могиле на берегу Донца. На мраморной доске обелиска его имя стоит первым, потому что он гвардии лейтенант, а остальные восемнадцать- сержанты и рядовые.

Когда он погиб, ему было как сейчас Витьке!..

Они ушли в один день — мой папа и брат. Тот день я запомнила на всю жизнь — шестнадцатое июля… И оба погибли. Сначала отец. Мы о нем ничего не знали. Просто от него не стало вестей. Но я продолжала ему писать. Мне было тринадцать лет, я упорно ждала ответа. И ответ пришел.

Наверху сложенного вдвое листка простым карандашом было написано самое это слово — как заглавие.

«ОТВЕТ

дорогая доченька Я письменосец этого баталиона но я недавно в нем нахожусь Я вашего Папу не захватил его у полку нет и я не знаю по кокой причине его нет вы сделайте запрос этого полка начальника штаба вам ответят верно

затем до свидания письменосец Алексеенко Захар Савельевич с 1896 года».

Получив этот «Ответ», я утешилась, повеселела. Я была уверена, что отца перевели в другой полк и скоро он нам напишет!.. И только спустя много лет, повзрослев, я поняла, что, назвав меня «дорогая доченька», фронтовой почтальон Алексеенко уже все знал.

Его «Ответ» я храню вместе с извещением о смерти брата — официальным документом, похоронкой, как горько окрестили эту бумагу. Она начиналась словами: «Ваш сын…» Почтальонша Дуся вручила мне ее под расписку в голубой, погожий сентябрьский день сорок третьего года. Все были на полевых работах, а я не пошла — болела. Должно быть, я стала очень белой. Дуся накапала мне каких-то капель и дала выпить. Она носила их с собой, в почтовой сумке.