— Так мы и будем теперь стоять? — спросила Надя, когда Андрей зашел в каюту.

— Приказано ждать. — Он походил по каюте, взял из вазочки яблоко, громко раскусил. — А там сообщит: ждать его или следовать дальше.

Ждать или следовать?

Прошло три часа, а вестей с «Грибоедова» не было. Видно, засели крепко. Надя с завистью проводила глазами старый колесный пароход «Смена». Колесник шел навстречу отряду. Скоро он пройдет мимо «Грибоедова» может быть, поможет толкать его, стягивать с мели!

Ждать или следовать?

На Сухоне становилось все оживленней. Прошел налегке буксировщик «Учитель». Матросы, молодые парни, с восторгом смотрели на «Машука». Они заметили Надю, и один, голый до пояса, отмахал ей что-то двумя белыми флагами. Что,

Надя не поняла. И она пожалела, что не знала языка флагов, таинственного языка, который мог бы и емуобъяснить все.

«Учитель» тоже шел навстречу отряду кораблей, в сторону «Грибоедова».

Ждать или следовать?

Бот вернулся, когда солнце уже скрылось за лесом и от реки потянуло сыростью. Лучников остался на «Грибоедове». Моторист передал Андрею приказ: следовать дальше.

— А дело в чем, — рассказывал второй механик, ходивший на боте мотористом. — Они прошли совсем было. Да в последнюю минуту капитан испугался, показалось ему, что руль сломали. Ну, он переключил сразу телеграф на «малый»… Их и развернуло, носом чуть не в берег ткнулись… Дня три верных посидят, — заключил он, — а то и больше…

— Трусоват был Ваня бедный, — усмехнулся Андрей.

Спустя минуту он был уже в рубке.

— Выбирать якоря! — разнесся по кораблю его уверенный голос. Андрей был доволен. Теперь он стал здесь полновластным хозяином и никто не смел сказать ему «мальчишка».

Безучастно слушала Надя, как выбирают якорь. Безучастно следила за все убыстряющимся движением зеленых берегов.

Отряд двинулся по Сухоне, подчиняясь безжалостному «следовать дальше». Теперь их осталось трое. «Машук», «Кольцов» и «Памир». Впереди был Сокол, последний порт на Сухоне. А там до Волги рукой подать.

Бревенчатые избушки стояли по берегам. Синели табличками школы. Электричество было не везде, но радио повсюду, в каждом селе, в каждой деревушке. Наде представилось, как в этих глухих местах, сидя в избе при керосиновой лампе, слушают люди сообщение о запуске космических ракет. Она думала о том, что мальчишки и девчонки, те, что учатся в этих бревенчатых школах, тоже, наверное, мечтают о полетах на Луну и на Марс.

Застрекотал в небе вертолет, пролетел над рекой и стал снижаться вдали над лесом.

Что он нес с собой в эти глухие места? Книги? Лимоны? Почту? Или врача к тяжелобольному? А может быть, геологоразведчика, которому суждено открыть новые богатства в недрах лесного края?

И зашумит тогда лес новым шумом — шумом великой стройки.

«Реки уходят в глубь страны. Чтобы знать страну, — думала Надя, — надо знать ее реки».

Поднимался туман, он застилал кусты, клочьями висел на березах. С металлическим звоном упали на корабль провода: на «Машуке» забыли положить мачту, и она легко порвала эти тонкие, протянутые над рекой нити.

Женщина с ведрами на коромысле, видевшая это, прокричала что-то вслед «Машуку», грозя кулаком.

Из рубки на ходовой мостик вышел Андрей. Он постоял, глядя на провода, которые «Машук» тащил за собой. Матросы, забравшись наверх, сбросили провод, зацепившийся за мачту, и он стал тонуть, медленно погружаясь.

Андрей махнул рукой.

— И концы в воду! — сострил он. — Ничего, починят!..

«Когда еще починят, — думала Надя. — Если бы Лучников был на „Машуке“, он сберег бы проводку, как сберег ее там, на Свири».

«Капитан нового типа» — так тогда в шутку назвал Андрея Лучников. Капитан, который не пьет и не курит… Почему я стала его женой? Потому, что мне было двадцать два года. Потому, что подружки выходили замуж. Потому, что все выходят замуж. Потому, что он не был мне противен. Потому, что нравились его светлые волосы. Потому, что он так уверенно говорил: «Мое мнение такое…»

Все гуще поднимался туман. Он полз от реки, поднимался из низин. Горьковатый запах черемухи мешался со сладким запахом меда — где-то близко цвела рябина. Громче щелкали соловьи в кустах.

Надя думала о Лучникове. Как он ходит по палубе «Грибоедова», обдумывая новые, еще не испытанные способы сняться с мели. Лицо отрешенное, взгляд невидящий, углубленный в себя. А может быть, уже снялись, и он стоит на главной палубе и смотрит, как движутся мимо леса, слушает соловьиные трели. Снимает фуражку и проводит рукой по волосам. Рука у него крепкая, надежная. Надя помнит ее.

Стемнело, да и туман сгустился. Флагман «Машук» первым бросил якорь на ночлег. Андрей разыскал Надю на корме:

— Пойдем ужинать.

— Еще постоим немножко.

— Соловьи-то ишь разливаются! — Он присел на спасательный ботик. Сказал: — Скоро придем на Волгу… Хорошо прошли. И погодка была как на заказ. А еще некоторые воображают, что женщина на корабле к несчастью. Несчастья-то никакого не случилось. Даже в Опоках не сели. Верно, жена?..

Надя молчала. Смотрела на бледную вечернюю воду. Пустота и бесцельность дальнейшего пути, всей жизни с Андреем охватили ее. Что-то произошло. Изменилось навсегда.

Было ли это несчастьем в ее жизни, она не знала.

1959

Они выросли на нашей улице. Три девочки. Три подруги. В поселке их так и называют «троица». Я их помню совсем крошечными, в белых летних панамках. Как три гриба. Они казались в ту пору совсем одинаковыми. Их легко было спутать, когда, присев на корточки, они копались в песке или сидели на лавочке за воротами, болтая ногами, не достающими до земли.

Потом за какую-то зиму они подросли. Да, именно за зиму, потому что зимой я не жила в поселке. Они выросли и уже не сидели на корточках в песочнице, а ходили, обнявшись, по улице и пели, нестерпимо фальшивя: «Ой, рябина кудрявая, белые цветы…»

Рябин в нашем поселке много. И на нашей улице растут рябины, тонкие, лесные, и плотные, привитые садовниками, крупноплодные.

Девочки ходили обнявшись, распевали песни, а когда надоест, шли к одной из подруг и там, на высоком крыльце или терраске, вырезали кукол из бумаги и клеили им бумажные платья. Тогда у них мода была на бумажных кукол. Я привозила им конфеты в красивых обертках. Конфеты тут же без разбора поедались, а за красивые обертки шла война — каждой казалось, что другой достались лучшие. Это были еще совсем маленькие девочки, но у каждой был уже свой характер. Оля была собственница и завистница, Соня — скрытница и молчунья, а Нинка — фантазерка и разиня. Ей всегда доставалось все худшее, но она довольна была, не роптала. Зато когда песни пели, Нинкин голос надо всеми возвышался. Самый счастливый, самый фальшивый голосишко — «Ой, рябина кудрявая…»

И внешне подруги разнились.

Оля смуглая, румяная, сероглазая. Вся в Марусю. Маруся, Олина мать, — аппаратчица на химкомбинате. Трех сыновей родила, пока дождалась дочери. Зато уж отпечатала, прямо свой портрет.

Соня — толстушка, любит поесть. У этой коса. Коса русая, лента голубая. Все как полагается докторской дочке.

А у Нинки даже две косы, только тонкие, как мышиные хвостики. И завязаны не то веревочками, не то шнурками от обуви. Нинка худая, костлявая, верткая. Одна дочка у мамы, и маме не до нее.

Мама молода, еще самой пожить хочется. Нинкина мама почтальон. Она развозит почту по поселку на велосипеде и поэтому носит брюки. А вечером она наряжается и идет в парк на танцы искать свое счастье. Нинку она еще до этого загоняет в дом и запирает на ключ, чтобы не «гоцала по улице». А когда счастье вот оно, кажется, близко уже, она забывает Нинку загнать и уходит, бросив калитку открытой. Тогда у Нинки праздник. Уже и Соню давно позвал строгий отцов голос, и Оля ушла в обнимку с матерью, а Нинка одна на темной улице. Бродит под окнами, поет тонким голосом или что-нибудь фантазирует, самой себе рассказывает…