Мама медлит с ответом. И я понимаю, что она в таком же затруднительном положении, как и я, потому что обещала молчать. Только она обещала тете Варе, а я Юльке. И тогда я решаюсь.
— Ты мне сейчас же все расскажешь, — говорю я. — Я должна это знать! Это необходимо! Ради Юльки и тети Вари!
И мама сдается. Она боится упустить время, когда Юльке еще можно помочь.
Так я узнаю про Юлькиного отца.
Он был славный малый, этот Виталий, весьма способный, хотя и без особого блеска. Они все дружили, и Варя была от него без ума. Такая любовь бывает раз в тысячу лет. И все было хорошо до той поры, пока не стало все плохо… Они сами не знают, как упустили его. Откуда взялись в нем эта самонадеянность, карьеризм, бесцеремонность!.. Однажды они сидели вчетвером в кафе, — в тот день давали стипендию, и они кутили. Взяли винегрет, сосиски и бутылку вина. И вдруг Виталий сказал: „Давайте спорить, что через четыре года я буду большим начальником!“ Кто-то из них спросил: „Начальником чего?“ Он сказал: „Неважно!“ — и захохотал.
А потом случилась эта история. Это случилось уже в самом конце, после распределения. Виталий и Варя должны были ехать на Волгу, вместе. И вдруг Виталий пришел к Варе и сказал, что остается в Москве. Что его планы переменились. Архитектор, членкор, — тут он назвал известную всем фамилию, — оставляет его для работы в своей мастерской.
Сначала Варя обрадовалась. Бросилась его целовать. Она думала, что перемена планов касается их обоих. Да и могут ли у них быть разные планы? Ведь она ждет ребенка!
Но Виталий сказал, что она должна ехать одна. Что у него к ней самые теплые чувства, но надо мыслить масштабно. Конечно, он всегда будет хранить самые лучшие…
Она все еще не могла понять, о чем он толкует. Как же она поедет без него? Может быть, подождать, пока все решится?
И тогда он сказал:
— Все уже решилось… Я женюсь. Да, на его дочери. Не то, чтобы я ее очень любил…
Варя больше ничего не слышала. Ей казалось, что она потеряла дар речи и больше никогда не заговорит.
До нее донеслось:
— Я советовался с медиками… Ты еще можешь попытаться…
И тогда с Варей случилась истерика. Она побежала к какой-то бабке, и та дала ей снадобье. Этим снадобьем Варя отравилась, — ее с трудом спасли в больнице. К тому же оно ей не помогло. Так на свет появилась Юлька…
— И его никак не наказали? — говорю я.
— Мы наказали его, — говорит мама. — Мы сами. У него не осталось ни одного друга юности. Он жил в пустоте, и никто из наших ребят не подавал ему руки.
— Но это не помешало ему стать большим начальником, — говорю я.
Мама смотрит на меня вопросительно.
— Откуда ты это знаешь?
— От Юльки, — говорю я.
Приходит мой черед рассказывать. Но что-то еще мне надо узнать. Что-то важное… Очень важное…
— Почему вы это скрывали от нас? — говорю я. — От нас с Юлькой?
— Варя считает, что для Юльки так лучше, — говорит мама. — Она боится омрачить ее жизнь…
— А она не боится, что Юльке понравится ходить в рестораны и кататься по городу на машине?
— Что ты хочешь этим сказать? — спрашивает мама.
— То, что на сегодняшний день Юльке грозит только это!
Снег все идет. За освещенным стеклом проносятся тени,
они кажутся темными. Снег шуршит по стеклу. Должно быть, подул ветер, потому что свет от уличных фонарей колышется на потолке.
Я еще не сплю, когда возвращается папа. А за ним тетя Варя. Я слышу их голоса в передней. Они обсуждают снегопад, и спектакль в „Таганке“, и планы на завтра, пока кто-то из них, вспомнив, что я уже сплю, не произносит: „Тссс!..“
А я не сплю. Я думаю о словах мамы: „Она боится омрачить ее жизнь…“ Это о тете Варе и Юльке. Нет, человек должен знать правду! Почему-то считается, если отец герой — это воспитывает, а если он подлец — это только омрачает жизнь. Нет, это тоже воспитывает! И закаляет против подлости… Только надо знать правду!
Они втроем пьют чай, и до меня доносятся смех и голоса. Наверное, опять вспоминают что-нибудь из тех лет… Когда-нибудь и я буду вспоминать студенческие годы. Наши рисовальные классы, Сурка и Вальку Тарасова, „капустники“ и зачеты…
Снег шел всю ночь и все утро. Движение транспорта было нарушено, и многие опоздали на первый час. А Валька Тарасов не пришел совсем.
И тогда меня осенило. Я нарисовала высотный дом, засыпанный снегом по самый шпиль, торчащую из-под снега лопату и полсапога. И под этим воззвание: „Все на помощь Тарасову!“ Это воззвание я пустила по столам, и все начали ставить под ним свои подписи. Их набралось много, и были совсем неожиданные. Всех очень развеселило это мероприятие, и на переменах мы разрабатывали план, как построимся и будем рапортовать. Командиром мы выбрали Гранда. А может, он сам себя выбрал, потому что любит командовать. Перемешались Компания, Общага и Протоплазма. Был один дружный курс, как в те дни, летом, когда мы ездили на сенокос, в Пеструшково.
Ах, это Пеструшково, зеленый рай! Деревня в глубинке, пятьдесят домов, и все на одной улице. Мы жили в дощатом бараке, построенном для сезонников, вроде нас. Над входом красовалась карандашная надпись: „Здесь отбывали срок и жарили(сь) на одной сковороде шестнадцать мучеников из МАИ“. Эту сковороду они завещали нам, мы с трудом отчистили ее от копоти.
Мы копнили сено с девяти до двенадцати, а потом с двух до шести. Зато после ужина — свобода! И мы кипятили чай на костре, и гуляли под луной от деревни к деревне… Тогда мне казалось, что мы подружились навек, но начались занятия, и наш курс опять распался на Компанию, Общагу и Протоплазму.
И сейчас, когда мы набились в автобус и Гранд, шокируя публику своей испанской бородкой, затеял перекличку, повеяло тем, летним. А снег все валил, и окна в автобусе были залеплены снегом. Все давно забыли, что это моя затея, и я была этому рада. И еще я была рада, что увижу Вальку Тарасова. Если его не засыпало снегом, как на моем рисунке… Издалека, с другого конца автобуса, сквозь шум и смех я слышу реплику Гранда: „Для любви, мадам, я слишком стар, а для дружбы слишком молод!..“ Эту реплику он всегда пускает в ход, когда его пытаются воспитывать.
Высотный дом мы нашли легко, чего нельзя сказать о Тарасове. Нам сказали, что он на участке. Но участок был так велик, что Валька совсем затерялся. Горы снега высились во дворе высотного дома и вокруг него, хотя до шпиля было еще далеко. Среди снежных гор были прорыты тропинки к подъездам, словно кротовые ходы. Одна из таких тропинок привела нас к Вальке Тарасову. Он орудовал большой деревянной лопатой. Пальто на нем не было, только свитер и ушанка на затылке. Ему было жарко… И тогда мы построились, и Гранд гаркнул:
— Взво-од! Смирно!..
Валька поднял глаза и увидел нас. И, по-моему, он сразу увидел меня.
— Товарищ командующий! Подкрепление прибыло! — гаркнул Гранд.
— Вольно! — сказал Валька и засмеялся. Чувствовалось, что он рад и удивлен. — Работенка для вас найдется. Снегу у меня много, хватит на всех. Вот с лопатами дело хуже.
Он повел нас в подсобку и выдал орудия труда. Лопат действительно не хватило, и тогда мы решили, что будем меняться. Участок мы поделили, и работа закипела. Нам с красивой Ритой достался большой деревянный скребок с двумя рукоятками по концам. Это роскошное изобретение двадцатого века чем-то похоже на плуг. Может быть, тем, что у плуга тоже имеются рукоятки. На этом „плуге“ мы пахали часа три или даже больше. И хотя нас иногда сменяли, мы вскоре поняли, почему Валька Тарасов был без пальто. Всем было жарко. И хотелось пить, как тогда, на сенокосе.
И наконец Гранд скомандовал отбой. Снегопад продолжался, но двор высотного дома выглядел теперь совсем иначе. Белые копны снега снова напомнили мне Пеструшково. Валька Тарасов сказал, что ночью придет техника и вывезет снег. Он затребовал три комбайна, но ему обещают только два.
Все стали расходиться. Но тут кто-то вспомнил про Валькину хату. И он повел нас к себе. Когда мы стали спускаться по ступенькам вниз, я вспомнила Валькину частушку: „Я живу в высотном доме, но в подвальном этаже…“ Мы вошли и ахнули. Это была настоящая мастерская. По стенам висели Валькины работы, знакомые нам и совсем новые. Я знала, что Тарасов увлекается чеканкой, но только тут увидела, как здорово это выглядит на стене. И не просто на стене, а еще на черном обугленном дереве, которое служит фоном.
