Про него ходит анекдот, будто он сказал одной студентке: „Так и быть, я поставлю вам неуд, только ответьте еще на два вопроса“.
Он объясняет нам свойства бумаги и красок. Сегодня он привел нам фразу, которая помогает запомнить расположение цветов в спектре: „Каждый охотник желает знать, где спят фазаны“ — красный, оранжевый, желтый, зеленый, голубой, синий, фиолетовый. Все обрадовались и принялись повторять это на все лады. И Шумский сказал, что главное в этой фразе не смысл, а порядок слов. Ибо смысл не пострадает, если сказать: „Каждый охотник хочет знать, где ночуют фазаны“, — но спектр тут будет уже ни при чем.
Наши успокоились, и старик Шумский давно говорил о другом, а я все думала про фазанов. И какие-то фламандские натюрморты виделись мне, с тусклым серебром на гобеленовой скатерти, атрибутами охоты и свисающей со стола битой птицей… Потом просто какие-то заросли, где трава по пояс и охотник, раздвигающий ее руками, как пловец, входящий в воду…
Все же интересно, где ночуют — в смысле спят (синий!) — фазаны?!
Потом были занятия по шрифту. Они проходили в нашей институтской типографии. Руководит ими наш декан. Мы осваиваем наборное дело. Всякие матрицы, морзаны, бабашки… Сегодня у нас задание — по наборному шрифту — обложки. Каждый набирал что хотел, — содержание здесь не играло роли, как в той фразе про фазанов. Валька Тарасов набрал на своей обложке „Мои встречи с Леонардо да Винчи“, а Гранд на своей — „Искусство и я“. Мне хотелось выдать Суркову за то, что он отказался позировать. И я набрала „Изучайте грызунов“ и показала ему. Он посмотрел и пожал плечами. По-моему, он просто не понял, что это имеет к нему отношение.
Я не стала ему объяснять, что он грызун и что я все про него знаю. Я вычитала это в старинной книге. Она называется „Мир животных в изображениях, снятых и раскрашенных сходно с натурою“. Эта книга издана в Санкт-Петербурге, в тысяча восемьсот девяносто втором году, и на ней есть надпись: „Дозволено цензурой“. Про сурка там сказано, что это грызун с толстым телом и коротким хвостом. Что в диком состоянии эти умные животные пугливы и осторожны, но, будучи пойманы, вскоре становятся очень ручными.
Я даже удивилась — до чего точно! Вылитый Сурок! Правда, слова „с толстым телом и коротким хвостом“ к нему не подходили, — наш Сурок длинный и тощий и к тому же отличник — хвоста у него ни разу не было!.. Но зато слова „пугливый и осторожный“ прямо про него! И еще меня вдохновило сообщение о том, что, будучи пойманы, сурки становятся очень ручными. Я тогда же решила, что обязательно приручу Сурка. Но это мне пока не удается…
После занятий мы почти всем курсом поехали в Пушкинский музей. Кто-то сказал, что там открылась потрясающая выставка рисунков „От Дюрера до Пикассо“. Ехали весело. Какой-то пассажир в автобусе спросил Гранда, зачем он отрастил бороду. Гранд очень учтиво ответил, что борода ему совершенно необходима: во-первых, она заменяет кашне, а во-вторых, ложась спать, он кладет ее поверх одеяла…
Когда подходили к музею и шли уже мимо елочек, я поскользнулась и чуть не хлопнулась, но кто-то подхватил меня. Это был Валька Тарасов.
— Ты что, Детка? — сказал он. — Вроде и выпили мало…
— Ну, как ты устроился? — спросила я.
— Приходи, посмотришь… Придешь?
— Когда?
— А вот снегу подвалит…
И он мне подмигнул. Только теперь я поняла, что он приглашает меня убирать снег. Я немного обиделась, но виду не подала.
— Лопату приносить? — спросила я.
— Не надо, — сказал Валька. — Инвентарем обеспечу.
Мы вошли в музей и поднялись по мраморной лестнице. Я очень люблю эти прохладные, тихие залы, Итальянский дворик с „Давидом“ Микеланджело и еще двумя маленькими бронзовыми „Давидами“ — Донателло и Верроккьо. Два эти скульптора соперничали между собой. Мне больше нравится „Давид“ Донателло, такой симпатичный, в шляпе.
Но сейчас мы идем смотреть выставку рисунков. Они развешаны в верхней галерее. Да, выставка потрясающая! Особенно сильное впечатление на меня произвела „Мадонна с младенцем“ Дюрера. Глядя на нее, я подумала про Нину и ее будущего Прошку… Уходя в тот вечер, она сказала, что ни за что не помирится первой. И спросила: „Аты бы помирилась?“ Я вспомнила Геру, его снисходительную улыбку, и сказала, что нет, не помирилась бы. И Нина бросилась меня обнимать. Может, она для того и приходила, чтобы услышать этот ответ.
Выставка не очень большая. Мне запомнился „Мужской торс“ Карпаччо, „Мальчике собакой“ Пикассо. Неплохие Тинторетто, Филиппо Липпи…
Когда мы выходим из музея, на улице уже стемнело, зажглись фонари. В их свете как дым курится мелкий снежок.
— Вот и снег, — говорю я Вальке Тарасову. Он идет рядом.
— Это не тот снег, Детка. — Звучит это как-то грустно. И, чтобы развеселить его, я говорю:
— Между прочим, я нашла на карте Тананариве. Это на острове Мадагаскар…
Он смотрит на меня удивленно и тут же догадывается, о чем я.
— Осталось убедиться, что существует Касимов, — говорит он. — Хочешь, махнем?..
У меня чуть не вырвалось: „Когда?“ Но я вовремя вспоминаю, как он пригласил меня в гости, „когда снегу подвалит“.
— Пожалуй, я начну с Мадагаскара, — говорю я.
В метро мы расстаемся. Нам в разные стороны. Мой поезд приходит раньше, и я уезжаю, а Валька смотрит мне вслед. Он стоит в распахнутом пальто, крепко поставив ноги и спрятав руки в карманы. Стоит и улыбается. И чуть заметно подмигивает мне, так, чтобы этого никто не видел. Никто, кроме меня… У него хорошее лицо. Как жаль, что он не в моем вкусе!
Дома меня ждет новость — приезжает тетя Варя. Тихая Варя. Юлькина мама. Ей забронировали номер в гостинице, но она, как всегда, остановится у нас. Моя мама этому рада: ведь они подруги и приезд Вари для нее праздник. Я привожу в порядок свою комнату, убираю все лишнее со стола и с подоконника. Папки с рисунками, картон и подрамники я составляю таким образом, чтобы можно было пробраться к кушетке, — тетя Варя будет спать у меня. Я люблю, когда она приезжает. Люблю с ней разговаривать.
Это не то, что Зинаида. С тетей Варей почти так же интересно, как с Юлькой. Она у нас нарасхват, и маме приходится отбивать ее у нас с папой. Папе она говорит: „По-моему, сегодня по телевизору какой-то хоккей…“
Со мной ей проще. Она делает строгие глаза, а если я не реагирую, грозит мне: „Ну, погоди, придет твоя Юлька!..“ Это действует безошибочно, и я выкатываюсь. В общем, все правильно. У них свои разговоры, у нас свои…
— Ну что, девочка? — говорит тетя Варя. — Как ты живешь?
Она спрашивает не из любезности. Ей действительно
хочется знать, как я живу. Когда я только родилась и другие дарили пеленки, чепчики и погремушки, тетя Варя подарила пионерский галстук. Она романтик и любит делать подарки „со значением“.
Она живет в небольшом городе, вблизи Волгограда. Однажды она прислала нам в подарок букет, собранный на Мамаевом кургане. На посылке, в том месте, где обычно указана цена, было написано: „Бесценный!“ Этот букет и сейчас стоит у нас в комнате. Он совсем сухой, но все еще источает слабый запах степной полыни.
Тетя Варя тоже строитель. Моих родителей она называет теоретиками, потому что они проектируют, а она руководит строительством. Сейчас она строит город-спутник на Волге.
— Вы бы приехали, черти, — говорит она. — Вы такого и во сне не видели! У нас система ансамблей. Жилой ансамбль, культурно просветительный, промышленный, бытовой…
— А ансамбль песни и пляски у вас есть? — спрашивает папа.
— У нас все есть, — говорит тетя Варя. — А что, хочешь записаться?
Она не обижается на папины шуточки и умеет дать сдачи.
Она берет листок бумаги, проводит несколько энергичных линий и ловко располагает среди них квадраты и прямоугольники… Мои „теоретики“ слушают ее с некоторой завистью. У живого дела, по-моему, всегда есть какое-то преимущество перед теорией.
Потом мы обедаем все вместе. Тетя Варя любит грибы, и мы едим грибной борщ и мясо с грибной подливой. И они вспоминают студенческие годы, общежитие и тот студенческий бал, когда в моду вошли длинные платья, — тогда их только не называли „макси“. У мамы не было такого платья, и Варя придумала замотать ее в отрез из синего шелка, который ей прислали из дому. И вот маму замотали в этот отрез, и получилось очень здорово, и мама весь вечер танцевала. И с папой тоже. Он был тогда просто Павлик из параллельной группы. Они впервые танцевали вместе, и он сказал: „Тебе идет это платье. Как называется такой фасон?“ — „Японка“, — сказала мама. В моде тогда был фасон „японка“.
