Эта песенка, что вела происхождение от провансальских трубадуров, слышалась повсюду в обширном аббатстве: звонкие, пронзительные детские голоса далеко разносили ее. Крестьянские дети — целый выводок ребятишек — бегали и кружились в беспорядке, словно цыплята. Конечно, их голоса нарушали тишину и покой, рекомендованные монастырским уставом, но веселье и жизнерадостность, которыми так и светились шалуны, в конце концов смягчали души даже самых суровых из нас.

Они не питали никакого уважения ни к святости мест, ни к монастырской службе, когда мы, собравшись вместе, славили Господа под пение хора (opus Dei) и благочестивое чтение (lectio divina). И в самом деле, иногда случалось так, что вся братия, обратив взоры к главному алтарю, находившемуся далеко, на другом конце нефа, пела, думая не столько о словах, сколько о стройности распева, который мы раскладывали даже на шесть голосов, — а справа, из школы, или слева, со стороны монастыря, доносилась эта песенка и сливалась с нашими голосами. И тогда нередко бывало, что с молчаливого согласия капеллана-регента, управлявшего хором, наши голоса звучали мощнее, словно поддерживая эту тонкую кантилену, — и такое единение, надо признать, сильно действовало на всех нас. А иногда присоединялся другой хор, не столь многоголосый, но более стройный, — хор послушников, певших в крохотной церкви, что находилась рядом с аббатством и принадлежала другому монастырю.

Все это может дать представление о спокойствии и тишине, какие царили в аббатстве Хиршау, расположенном вблизи городка Кало неподалеку от Штутгарта. И эта идиллическая картина с фигурами, фигурками и голосами относится к 1312 году, последнему из немногих лет, отмеченных неомраченным счастьем.

В 1308 году мне было тридцать пять лет. Добравшись сюда из Франции, я брел той зимой по узким просекам, прорубленным в бескрайних лесах Эльзаса. От моего прежнего рыцарского звания и монашеского сана не осталось почти ничего. Мул вместо лошади, дешевая шпага — ни доспехов, ни герба. Рваная ряса неопределенного цвета была вся в заплатах, а на ногах — жалкие сандалии, которые вместе с дырявыми гамашами якобы защищали от снега и грязи. Вдобавок закончилась вся провизия.

Мне была доступна единственная роскошь — придумать, как будет выглядеть мой близкий конец. Выбор, понятное дело, невеликий: умереть от голода или замерзнуть. Единственное спасение я мог найти в молитве — и так уцепился за нее, что беззвучная мольба к Господу — забери мою душу! — постепенно превратилась в громкий отчаянный крик.

Теперь-то я точно знаю: молитва, которую орут во все горло, стоит много больше той, что читается вполголоса. И в самом деле, удивленные и привлеченные моими громогласными криками, которые, конечно же, разносились на много миль по всему лесу, дорогу мне преградили два рыцаря. Настоящих рыцаря: черная туника и белый плащ с вышитым красным мечом, занесенным над крестом, выдавали их принадлежность к ордену меченосцев.

Как я узнал позднее, я лишился чувств и свалился с мула.

Когда же пришел в сознание, то обнаружил себя в большой походной палатке. Я подполз к выходу и выглянул наружу. Это был богатый лагерь — богатый, потому что палаток было много и, главное, виднелось немало повозок, судя по всему груженных всяческим добром. Между ними сновали рыцари и конюхи, простые монахи и слуги.

Кажется, мне повезло. Я повторял это про себя, когда в палатку вошел человек, видимо, главный здесь. Он был высокого роста и крепкого сложения, а лицо, настолько заросшее рыжеватой бородой, что она сливалась с густой и длинной шевелюрой, выражало благородство души и сердца. Он был примерно моих лет.

— Я — Таддео Курляндский, — сказал он, опускаясь на медвежью шкуру, где лежал я. — Хорошо поел? Ах да, ты даже не заметил этого.

— Мне нужно было не только поесть, но и поспать. Меня зовут Гельмут. Я родом из Штутгарта, но иду из Парижа. Я беженец.

Он внимательно посмотрел на меня и на мое жалкое облачение.

— Беженец? От кого или от чего ты бежишь?

Я тяжело вздохнул:

— Тебе я могу сказать. Я — тамплиер.

Как я и ожидал, мое признание глубоко поразило Таддео. Он почтительно склонил голову и сказал:

— Мы, меченосцы, несколько раз имели честь сражаться рядом с вами, но, самое главное, тебе следует знать, что со времени основания нашего ордена, а это случилось сто лет назад, мы приняли ваш монашеский устав. Поэтому для нас большая честь и радость видеть тебя здесь. Можешь рассчитывать на искреннее братство.

Я выразил признательность, однако сдержанно.

— В прошлом году Филипп Красивый, король Франции и наш должник, ни с того ни с сего решил уничтожить нас, — мрачно пояснил я. — В августе, после всяческих притеснений, король добился папского согласия и начал следствие против ордена, обвинив нас в ереси, богохульстве, колдовстве и других мерзостях. — Увидев, что Таддео слушает меня с изумлением, я продолжал: — Но это еще не все. Чтобы отрезать Папе путь к отступлению, Филипп решил действовать неожиданно, и тринадцатого октября приказал арестовать всех французских тамплиеров от Великого магистра до последнего рыцаря. А это две трети наших сил. Затем он повел судебное расследование. После кровавых пыток руководители признали себя виновными во всех грехах.

Таддео смотрел недоверчиво.

— А как же Климент Пятый? Вы ведь были его питомцами.

— Он поначалу пытался взять расследование в свои руки, но потом разрешил передать его французским епископским судам, послушным орудиям короля. И тогда началась самая настоящая охота. Многие братья погибли от пыток, многих сожгли на кострах.

— И все, что ты говоришь, правда?

— Этот ужас до сих пор преследует меня, — сказал я, отводя взгляд. Потом продолжил с прямодушной гордостью: — В начале столетия, когда мы, последними из всех, покинули Святую землю, орден насчитывал тридцать тысяч рыцарей и владел половиной Парижа. Наши банки давали ссуды князьям и кардиналам. Наш флот позволял торговать со всем Востоком, наши провинции были самыми процветающими в Европе. Доходы ордена превышали сто миллионов в год — больше, чем у богатейших и могущественнейших властителей.

— Этим и объясняется ваша погибель.

— Страх, зависть и жадность — то, что изначально движет людьми. Надо ли пояснять, что нашим имуществом завладел тот, кто сознательно решил стереть орден с лица земли? И часть его досталась знаешь кому? Итальянским рыцарям ордена святого Иоанна.

— Вашим извечным соперникам.

— Скажу больше. Незадолго до крушения ордена по Парижу поползли слухи, которые должны были бы насторожить нас. Король будто бы намеревался учредить некое новое сообщество, религиозное и светское одновременно, для рыцарей, что на словах входили в разные ордена, а на деле вольно разъезжали по Европе и никому не подчинялись. Что касается собственно нас, то монарх обратился к Папе с предложением объединить два крупных ордена — тамплиеров и святого Иоанна — в один. Король даже придумал для него название — рыцари Иерусалима — и дал понять, что сан Великого магистра будет предложен одному из членов королевской фамилии.

Таддео задумался и попытался улыбнуться:

— Любопытная история. Напоминает нашу.

— Вижу, что вы из ордена меченосцев. Но разве ваш орден не был упразднен?

— Да, это произошло много лет назад, в тысяча двести тридцать седьмом году, когда мы вошли в Тевтонский орден. Нам позволили сохранить призрак независимости. Мы стали зваться Ливонским орденом, в память о земле, откуда мы родом. Но в действительности мы стали ветвью Тевтонского ордена — как тебе известно, очень закрытого, предназначенного исключительно для немецкой знати.

— Короче, вы, балтийцы, вроде как бедные родственники знатных прусских рыцарей, — попытался пошутить я.

— Именно так, — согласился Таддео. Но тут он гордо вскинул голову и стукнул себя кулаком в грудь. — Однако ни я, ни мои рыцари никогда не признавали этого унизительного слияния.

— Твои рыцари?

— Прости, я еще не сказал тебе этого. Я — приор, и мне повинуются тридцать два рыцаря. — Он пристально посмотрел на меня. — Тридцать три, если хочешь присоединиться к нам.

— Твое предложение весьма радостно для меня.

— Разумеется, я не прошу тебя стать рыцарем-меченосцем. Ты тоже можешь оставаться верным своему ордену, даже если его больше не существует.

Мои глаза увлажнились.

— Таддео, мне нужно исповедаться.

— Сейчас пришлю тебе капеллана.

— Нет, хочу исповедаться тебе. — Я глубоко вдохнул. — Ты должен знать, что, когда начались эти события в Париже, я находился под арестом и ждал суда орденского капитула.

— По какой причине?

— Позорный поступок. Но тебе я должен признаться в нем, потому что мне необходимо облегчить совесть. Я украл… — Понимание, что излучали глаза Таддео, придало мне силы продолжать. — Я украл драгоценное распятие и проиграл его в Таро.

Таддео задумался, но ненадолго.

— Тебе отпустили грехи на исповеди?

— Да.

— Так решил Господь, и не мне что-то добавлять. Дорогой друг, получи отпущение и от меня.

Как бы закрепляя свои слова, он налил мне вина и выпил сам.

Мы обнялись.

А потом Таддео рассказал мне о том, какие события привели его в Эльзас. По завершении священных войн, примерно около 1290 года, почти все рыцари, ушедшие в Крестовые походы, вернулись в Европу. Таддео с меченосцами предпочли остаться и посвятить себя необычному делу. Не различая флагов, они садились на торговые корабли и защищали их от нападений пиратов. В 1308 году, разбогатев, рыцари решили вернуться на родину.

— И куда же вы направились? — поинтересовался я. — Ведь балтийские земли были подвластны Тевтонскому ордену, и я не думаю, чтобы вам хотелось вернуться туда.

Таддео улыбнулся:

— Да, я поостерегся делать это. Мне хотелось обосноваться южнее, недалеко от твоего города.

— Я родился в Штутгарте, но совсем не знаю его. Я был еще ребенком, когда мой отец оставил семью и отправился сражаться в Палестину, взяв меня с собой.

— Оставайся с нами, Гельмут. Мы обоснуемся в каком-нибудь спокойном аббатстве, дабы предаваться созерцанию и богоугодным делам.

— Ты намерен захватить какое-нибудь аббатство?

Таддео рассмеялся:

— Нет, купить. Я узнал, что недалеко от Кало есть одно, подходящее для нас.

— Аббатство Хиршау?

— Именно. Я послал туда нашего казначея для переговоров. Он должен вернуться на днях.

Я тоже рассмеялся. Идея была необычная, но привлекательная.

Аббатство существовало уже четыре века, там проживало много крестьян и ремесленников, имелось вдоволь сельскохозяйственных орудий и скота, а размерами оно превосходило иное крупное селение. Ловкий казначей сумел приобрести его за поистине смехотворную цену у старого аббата, который уже не в силах был управлять своими владениями, ибо с ним осталась лишь горстка монахов — кто умер, кто сбежал. И действительно, едва лишь сделка состоялась, как он поспешил уехать в Фульду: там один богатый монастырь предоставил ему надежное убежище. Месяц спустя мы вступили во владение аббатством.

На восток от монастыря и трапезной находились сеновалы и конюшни, загоны для скота и живности, в которых содержались гуси, индюки, куры и свиньи, низкие дома крестьян, мастерские ремесленников — сапожников, кузнецов, кожевенников, ювелиров, шорников. С этой же стороны поднимался небольшой холм, отсюда и прозвание аббатства — «Невысокая Гора».

Таддео решил сразу же построить на вершине холма большую часовню, которая могла бы служить одновременно и наблюдательным пунктом, и укреплением. Но план этот почему-то без конца откладывался, пока о нем и вовсе не позабыли.

Аббатство было просторным и удобным, и всюду — от спальни до капитула, от трапезной до общей рабочей комнаты, от библиотеки до читального зала — мы находили все, что только могли желать. При аббатстве имелись также больница, жилище для врача, аптека, полная лекарственных трав, приют для бедных, и вплотную к маленькой церкви, точной копии большой (но, разумеется, без двух башен у входа), был пристроен монастырь для послушников, с крохотным двориком в центре. Рядом располагалось красивое, ухоженное кладбище. Школу я уже упоминал в самом начале.

Мы, рыцари, расположились в аббатстве наилучшим образом, наслаждаясь удобствами и позволяя себе кое-какие вольности в обстановке и в одежде. Мы блюли обет безбрачия, но разрешали себе изредка взглянуть на молоденьких крестьянок. Мы хранили старинный завет — укреплять орден новыми собратьями. И действительно, в монастыре послушников нашли приют несколько молодых людей из Штутгарта и Тюрингии, а также из мест не столь близких — Гейдельберга, Ульма и Фрайбурга.

Наша черная туника (я тоже носил ее вместо белой, тамплиерской) неизменно была свежевыстиранной, а доспехи, пики и мечи мы убрали в шкафы. Из неимущих солдат мы постепенно превращались в феодалов, лишь отдаленно похожих на монахов, — причем в богатых феодалов. Так или иначе, казнохранилище рядом с обителью настоятеля было заполнено деньгами, драгоценными изделиями и золотом. Если не считать скудных новостей, доходивших через странников, то Европа и весь остальной мир оказались для нас далеко за дымкой горизонта.

Зимой 1312 и 1313 годов Таддео Курляндский, наш приор, неожиданно решил, что настало время строить часовню. Капитул несколько раз собирался и долго обсуждал этот план. В конце концов было решено, что ежедневную службу нужно проводить, как всегда, в церкви, а в часовне мы будем исполнять богослужения только по праздникам и особым случаям.

И вот однажды мы с приором, одним мастеровым и несколькими послушниками делали различные измерения на холме, как вдруг Таддео потянул носом, к чему-то принюхиваясь, и спросил меня:

— Брат, ты тоже чувствуешь сильный запах серы?

— Чувствую, да, — ответил я, посмотрев вниз — на аббатство и мастерские ремесленников, не идет ли там дым из труб. Дыма не было.

И тут мы увидели какого-то странного человека, что прислонился к большому камню и глядел на нас. Еще минуту назад на этом месте никого не было.

Человек был очень высок и страшно худ. Из-под овчинного плаща, защищавшего от сильного мороза, видна была черная ряса, прикрывавшая руки и ноги. Огромный капюшон не позволял рассмотреть лицо. Были заметны только красные глаза, сверкающие, как угли. Я готов был поклясться, что под черной рясой пустота или что она накинута на скелет. Я попытался отогнать прочь дурные предчувствия.

Все замерли, не произнося ни слова. Какой-то особый, совсем не зимний, холод — холод ужаса — пробрал нас насквозь. Запах серы исчез, но воздух сделался тяжелым.

Черный монах (не знаю, как иначе назвать его) заговорил низким, мрачным голосом:

— Меченосцы, не так ли?

Таддео словно не заметил сарказма, прозвучавшего в его голосе:

— А ты кто такой?

Пониже горящих на темном лице углями глаз появилась щель с длинными желтоватыми зубами.

— Рыцарь Креста. Не говори мне, что никогда не встречал таких.

Напрасно Таддео высматривал на одежде монаха крест, распятие или иной знак благочестия. Он нахмурился, припоминая:

— Я думал, ваша секта давным-давно отлучена от Церкви из-за какой-то греховной ереси.

— Клевета бенедиктинцев, восходящая к восьмому веку. Секта распустилась сама.

Я спросил, что это была за ересь, но взгляд пылающих глаз теперь устремился на пеньковые веревки, служившие нам для измерений.

— Зачем пришли сюда?

Таддео ответил:

— Хотим построить большую часовню.

— Церкви в аббатстве, выходит, недостаточно? Истинно верующему нет нужды в стольких церквах. — Он продолжал со смехом: — Сегодня слуги Господа только и делают, что освящают и оскверняют церкви и думают, будто подобное усердие — признак веры. Но Богу от этого мало проку, да и оскверненных церквей гораздо больше.

— А кому же это выгодно?

— Кому-то другому. — Говоря так, странный монах выпростал из длинного рукава узловатый указательный палец и направил его сначала вниз, потом вверх. Вновь обнажились желтые зубы. — Тому, кто не ударяет палец о палец и не тратит ни гроша, но при этом завладевает всеми новостроенными церквами. — Последние слова сопровождались хриплым смехом.

И тут я неожиданно задал вопрос, который вертелся у меня на котике языка:

— А ты веришь в Бога?

Монах сделался серьезным:

— Конечно, как и ты, брат. Ужас как верю, иначе жизнь моя не имела бы смысла.

Эти слова отозвались в наших сердцах, словно глухие удары каменного колокола. Внезапно монах заговорил по-другому:

— Вижу много земли и много скотины. А золото у вас есть?

— А что?

— Скоро оно вам очень понадобится. Все золото. Может статься, его окажется даже мало.

Монах встал. Его тощая фигура зловеще обрисовалась на фоне светлого неба.

Сильно взволнованный, Таддео шагнул к нему:

— Объясни. Что ты хочешь этим сказать?

— Глазам не прозреть то, что написано на роду, но голова-то знает, что колесо фортуны вертится. — Пылающие глаза впились в Таддео. — Ты приор и потому делай, как я велю: не строй здесь ничего. Не придется тратить деньги и страдать при виде руин своей земной славы.

Монах повернулся и зашагал прочь. Таддео остановил его, крикнув вслед:

— Куда же ты? Поговорим еще.

Тот не обернулся.

— Завтра мне надо быть в Фульде.

Я в изумлении воскликнул:

— В Фульде? Но ведь это же далеко за Вюрцбургом, на другом конце света.

Таддео поддержал меня, тоже понимая, сколь невероятна подобная затея:

— Завтра ни за что туда не доберешься, даже будь у тебя ангельские крылья.

Монах обернулся ровно настолько, чтобы мы увидели его улыбку. Улыбку гиены.

— Крылья есть не только у ангелов. У птиц ведь тоже есть, не так ли? — Он указал на небо. Потом добавил: — В Фульде находится один отличный монастырь. Туда удалился от мира старый аббат, который продал вам Хиршау. Он давно выплачивает мне старый должок. И вот завтра последний взнос. Самый важный, вы же понимаете.

Черное лицо его вплотную придвинулось к рыжебородому лицу Таддео. И вдруг монах запел:

— «Девять рыцарей отправились на Восток. Девять рыцарей…» — Он остановился. — Ты ведь знаешь эту песенку, так?

Таддео растерянно посмотрел на меня. А тот продолжал низким голосом:

— Меченосец, послушай меня, сбереги все свои деньги, все золото. Все, что имеешь. Не знаю, конечно, хватит ли его.

Он наклонился и пальцем начертал на голой земле цифры, расположив их треугольником: