— Привет, синьор Строгость, — произнес кто-то рядом.

Джакомо, узнав голос, обернулся, попытавшись стереть с лица презрительную усмешку и заменить ее сердечной улыбкой:

— Чао, Яи́рам. [1]Я думал, ты отдыхаешь в уединении своей комнаты. А оказывается, ты здесь.

— Я знал, что встречу тебя.

В знак взаимного расположения они тронули друг друга повыше локтя.

Яирам Винчипане был сверстником Джакомо, и с первого взгляда было понятно, что оба они принадлежат к одному типу людей. С одним лишь внешним отличием: волосы у Джакомо были светлые и гладкие, а у Яирама — черные и вьющиеся.

Несколько мгновений молодые люди смотрели друг на друга, забыв обо всем вокруг. Наконец Яирам сказал:

— Я долго наблюдал за тобой, пока ты рассматривал гостей.

— Вот как?

— Да, синьор Строгость.

— Прекрати называть меня так. — В словах юноши не было ни упрека, ни раздражения, разве что легкий оттенок удовлетворения.

— Как хочешь, Джакомо Риччи. Но все равно, будь твой взгляд тепловым лучом, вокруг нас оказались бы горы обугленных тел.

Они посмеялись.

— И ведь это не назовешь ненавистью, которой я не разделяю, — продолжал Яирам. — Это презрение, чистое презрение. Именно этой твоей черте я больше всего завидую.

— Но ведь и у тебя презрения вдоволь.

— Я еще только начинающий.

— Постарайся и быстро научишься. В объектах у тебя не будет недостатка.

Яирам покачал головой и проницательно взглянул на друга:

— Избранными не становятся.

Джакомо изменил тон:

— Продолжайте, синьор Винчипане. Скажите мне, как избежать повсеместных засад, расставленных посредственностью.

Собеседник принял вид школьника, припоминающего урок:

— Достаточно нескольких уловок, чтобы в повседневной жизни избегать таких ловушек.

Джакомо подыграл ему:

— Ну так чего вы ждете, синьор Винчипане? У вас ровно шестьдесят секунд. Каждая лишняя секунда будет засчитываться в минус и скажется на конечной оценке.

— Это не так уж трудно. Можно уйти от темы разговора или сменить ее, а еще лучше — отправиться другой дорогой или же обойти, не поздороваться и не ответить на приветствие, притворившись рассеянным или задумчивым, сделать вид, будто слушаю, и даже обещать, но неизвестно что. Мои мысли при этом бродят в другом месте, так сказать, дышат чистым воздухом. — Мнимый школьник перевел дыхание. — Я хорошо выучил ваш урок, профессор? Думаю, я заслуживаю похвалы и даже воображаемой шоколадки.

Джакомо улыбнулся, но Яирам неожиданно изменился в лице и сделался серьезным. Он повернулся в сторону гостиной, где с приближением полуночи веселье все возрастало, и, никого не видя, продолжал, медленно выговаривая слова:

— И вот, делая выводы из сказанного мной, я торжественно беру на себя обязанность всеми силами стремиться к тому, чтобы порядок, исходящий от качества, взял верх над неопределенностью, а значит, и над несправедливостью. Я буду бороться за то, чтобы иерархия заслуг восстановила честность и плодотворное неравенство между теми, кто знает и не знает, между теми, кто существует и не существует.

Прикосновение к руке Яирама, похоже, вернуло его к действительности. Джакомо смотрел на него чрезвычайно внимательно. Яирам продолжал:

— Это ведь твои мысли, не так ли? Согласись, синьор Строгость, признайся, я сумел прочесть твои мысли.

Джакомо отошел и тотчас вернулся с нераспечатанной бутылкой шампанского.

— Идем. Идем отсюда.

— Не хочешь дождаться полуночи? Осталось недолго.

— Поднимем тост вдвоем — только ты и я. Но не здесь.

Его друг указал на компанию молодых людей, а точнее, на одну красивую девушку:

— А как же Анна… Оставишь ее в одиночестве?

Глаза Джакомо весело блеснули.

— Тебе кажется, она тут в одиночестве? Или ты сам хотел бы остаться и поразвлекать ее?

Друзья улыбнулись. Оба сразу же вспомнили один забавный случай — столкновение именно из-за Анны. Случай не такой уж давний, но уже позабытый обоими.

Джакомо поставил бутылку в угол, где ее никто не мог опрокинуть.

— Нужно попрощаться с избранным обществом… так, чтобы оно запомнило.

В черных глазах Яирама сверкнуло понимание.

— Такой отличный праздник заслуживает искренней благодарности.

— Все плохое, что было в прошлом году, надо уничтожить, — эхом отозвался Джакомо. — Тогда придет удача. А наши олухи и не знают об этом славном обычае.

И тотчас, не как попало, а спокойно и сосредоточенно, казалось, уже отработанными приемами, они принялись расшвыривать стулья, сбрасывать на пол бокалы, подносы и все, что попадалось под руку.

Глядя на этих молодых людей, с презрительно-любезным видом учиняющих погром, никто не решился реагировать, никто не попытался остановить их. Только Анна бросилась было к ним, но замерла и опустила голову: эти двое не переставали изумлять ее, и где-то в глубине души их выходки встречали у нее сочувствие.

Внезапно оба прекратили буйство, демонстрируя всем, что отнюдь не пьяны, подхватили свою бутылку, вежливыми поклонами, словно актеры после спектакля, поблагодарили публику и покинули дворец Гиберти.

Когда в домах и на улицах с наступлением полуночи послышались взрывы хлопушек и громкие крики, друзья, остановившись у колонны в одном из портиков, откупорили шампанское и большими глотками опустошили бутылку. А потом отправились бродить по центру города. Ночь была теплой, а свежий ветерок, дувший на перекрестках, не мешал спокойной прогулке.

Разговор зашел об учебе — они заканчивали филологический факультет университета, — о том, как лучше подготовиться к июньским экзаменам. Планы Джакомо и Яирама и без того не совпадали, а после беседы разошлись еще больше. Оказавшись жертвами собственного гордого упрямства, молодые люди были вынуждены признать, что не могут заниматься вместе, как бы им того ни хотелось.

Они брели по лабиринту узких улочек и переулков неподалеку от Двух Башен, [2]как вдруг Джакомо остановился посреди виа Джудеи — улицы Иудеев:

— Вот, Винчипане, тут ты можешь понять, как трудно истолковать волю Божию.

Яирам осмотрелся и увидел вокруг лишь старые дома и полуразрушенные лачуги.

— Ты в этом городе все еще иностранец, — продолжал Джакомо, — и, верно, не знаешь, что именно здесь когда-то было гетто.

— Ты хочешь сказать — еврейское гетто?

Джакомо кивнул:

— Совсем небольшое по сравнению с еврейскими кварталами столицы, где проживала большая часть диаспоры. И все же оно существовало даже здесь, в высокоцивилизованной Болонье, в этой колыбели права и терпимости. — Он рассмеялся. — Здесь даже имелось немало публичных домов.

— Хорошо, только я не понимаю, при чем тут воля Божия.

— Еще как при чем, только выслушай меня.

— Объясни, синьор Строгость. Твои слова звучат в моих ушах как Песнь песней.

Нисколько не задетый иронией друга, Джакомо объяснил:

— Много раз, проходя по этим улицам, я спрашивал себя: когда еврейский Бог вынуждал свой народ жить в гетто, может, он хотел не столько наказать его или унизить, сколько сделать единым и сплоченным? Понимаешь? Гетто вынуждало людей жить в тесном единении и служило преградой для проникновения язычников.

Яирам слушал с интересом. Потом заметил:

— Выходит, концлагеря — часть Господнего замысла.

— Это положительная функция дьявола. Он выполняет ее против собственной воли. Если не подвергать веру сомнению, то как измерить ее глубину?

— Выходит, чтобы оживить веру, за помощью стоит обращаться к дьяволу.

— Падре Белизарио убежден, что нынешний год будет годом дьявола. А ты веришь, что существуют два легиона дьяволов — западный и восточный? — Джакомо не стал дожидаться ответа. — Похоже, вскоре свершится распродажа большой партии душ на Востоке. Чтобы заработать денег, восточные дьяволы уступят эти души западным по смехотворной цене.