Англичанин с высунутым языком вылез последним. Он хотел что-то сказать, но у него получилось лишь какое-то жуткое бормотание. Он показал на свой язык и сделал движение по направлению вовнутрь. Тут португалец ухватил его язык посиневшими от страха пальцами и засунул его в рот.

Моряки стояли плотной кучкой перед корабельным люком, боязливо всматриваясь в медленно светлеющую палубу. Но там никого не было. Только впереди на свежем утреннем ветру еще раскачивался в подвесной койке ирландец, туда-сюда, словно большая черная колбаса.

Будто притягиваемые магнитом, они начали медленно, шаг за шагом, спотыкаясь, приближаться к спящему. Ни один из них не окликнул его. Все знали, что ответа не будет. Каждый стремился оттянуть, как только можно, встречу с неизбежным. И вот уже они стояли рядом и, вытянув шеи, смотрели на ирландца, неподвижно лежащего на койке. Его шерстяное одеяло было натянуто выше лба, а волосы развевались на ветру. Но они уже не были черными — за эту ночь они побелели как снег. Один из моряков стянул одеяло с головы ирландца, и они увидели бледное, застыйшее лицо мертвеца, который широко раскрытыми и остекленевшими глазами уставился в небо. Его лоб и виски были усеяны красными пятнами, а на переносице, словно рог, выступал большой синеватый желвак.

«Это чума». Кто из них это сказал? Они враждебно посмотрели друг на друга и быстро отошли от трупа, помеченного смертельной заразой.

Всем им сразу стало ясно, что они пропали. Они были в руках страшного, невидимого, не знающего милосердия врага, который отступил от них, вероятно, лишь на короткое время. В любой момент он мог спуститься к ним с паруса или выползти из-за мачты; возможно, как раз в эту минуту он уже поднимался из кубрика или высовывал свой страшный лик из-за борта, чтобы погнать их, как безумных, по палубе шхуны.

И в каждом из них росла темная озлобленность на своих товарищей по несчастью, причин которой они не могли понять.

Моряки разошлись в разные стороны. Один из них стал рядом с палубной шлюпкой, и его бледное лицо отражалось в воде. Остальные уселись кто где на палубе, не разговаривая друг с другом; но все они были рядом, и в то мгновение, когда опасность станет осязаемой, могли бы снова собраться вместе. Но ничего не происходило. И все же они чувствовали, что беда где-то рядом — подстерегает их.

Да, она была здесь. Может быть, как раз под ними, за палубным перекрытием, как невидимый белый дракон, который своими трясущимися когтями нащупывал их сердца и своим горячим дыханием насыщал воздух ядом болезни.

А не были ли они уже больны, не чувствовали ли какое-то тупое оцепенение и первый приступ смертельной горячки? Человеку, сидевшему на борту, показалось, будто он под ним начал вздрагивать и раскачиваться, то быстро, то медленно. Он посмотрел на остальных и увидел на позеленевших лицах тень смерти, на впалых щеках уже появились пятна страшной бледно-серой сыпи.

«Может быть, они уже мертвы, и я единственный, кто остался жив», — спросил он себя. И при этой мысли по его телу пробежала холодная дрожь. У него было такое ощущение, будто вдруг чья-то ледяная рука, возникшая из воздуха, схватила его.

Медленно начинался день.

Над серой равниной моря, над островами, всюду лежал серый туман, влажный, теплый и удушающий. Маленькая красная точка стояла на краю океана, как воспаленное око.

Вставало солнце.

Наконец мучительное ожидание неизвестности согнало людей со своих мест.

Что же теперь будет? Ведь нужно в конце концов сойти вниз, нужно что-то есть. Но мысль о том, что при этом, возможно, придется переступить через трупы…

У трапа они услышали приглушенный лай. Мелькнула морда корабельного пса, затем появилось его туловище, голова… И тогда одновременно из четырех глоток вырвался хриплый крик ужаса.

Собака тащила на палубу труп старого капитана, крепко вцепившись в него зубами; вот видны стали волосы, лицо, все его толстое тело в грязной ночной рубашке. Теперь он лежал вверху перед трапом, и на его лице горели те же самые ужасные багровые пятна.

Собака отпустила его и куда-то забилась.

Неожиданно она громко заворчала в дальнем углу и в несколько прыжков выскочила вперед, но тут же остановилась, упала и, как бы защищаясь от кого-то, забила лапами в воздухе. Казалось, ее крепко схватил какой-то невидимый преследователь.

Глаза собаки вылезли из орбит, язык вывалился из пасти. Она начала хрипеть так, будто ей кто-то затыкал глотку. Последняя судорога прошла по ее телу, она вытянула лапы и застыла — собака была мертва.

И как раз в этот момент француз совершенно отчетливо услышал рядом с собой шаркающие шаги. Его охватил смертельный ужас.

Он хотел закрыть глаза, но это ему не удалось. Его воля уже не была подвластна ему.

Шаги прошаркали прямо по палубе по направлению к португальцу, который уперся спиной в стенку и, как безумный, вцепился руками в борт.

Португалец, похоже, видел что-то, чего не видели другие. Он будто хотел убежать, с усилием пытался оторвать ноги от палубы, но не мог это сделать. Казалось, его схватило какое-то невидимое существо. Словно на пределе последних сил, он разжал челюсти и пролепетал дребезжащим голосом, идущим будто откуда-то из глубины: «Мама, мама».

Его глаза остекленели, его лицо стало серым, как пепел. Судорога пробежала по его телу, и он упал, тяжело ударившись лбом о палубу корабля.

Невидимое существо продолжало свой путь, и француз услышал его шаркающие шаги. На этот раз оно, кажется, наступало на обоих англичан. И кошмарный спектакль повторился снова. Опять прозвучал двукратный вопль, исторгнутый из глоток смертельным ужасом, и глухое восклицание «Мама, мама», с которым их покидала жизнь.

«Ну теперь оно подойдет ко мне», — подумал француз. Но оно не подошло, все было спокойно. И он остался один с мертвецами.

Прошло утро. Француз не сдвинулся с места. У него была только одна мысль: «Когда оно придет?» Его губы механически повторяли без перерыва это короткое предложение: «Когда оно придет? Когда оно придет?»

Туман постепенно рассеялся. Солнце, которое стояло уже близко к зениту, превратило море в громадное серебряное блюдо, которое само, словно плоское солнце, стало излучать свет в пространство.

Снова стало тихо. Зной тропиков заполнил все кругом. Воздух будто кипел. Пот сбегал ручьями по серому лицу француза. Его голова, на макушке которой стояло солнце, представлялась ему гигантской раскаленной башней, полной огня. Он совершенно отчетливо видел, как его голова росла изнутри в небо. Но внутри башни, по винтовой лестнице, последние спирали которой терялись в белом пламени солнца, совсем медленно ползла скользкая белая улитка. Ее усики нащупывали дорогу вверх, в то время как влажный хвост еще торчал в его горле.

У него было неясное ощущение, что стало слишком жарко, ведь такое не выдержит ни один человек.

И тут — бум — кто-то ударил его огненным прутом по голове; он упал, теряя сознание. «Это смерть», — подумал он в последний момент. Так он и лежал на раскаленной палубе корабля.

Неожиданно француз очнулся. Ему почудилось, что он слышит позади себя тихий, вкрадчивый смех. Он поднял голову и увидел: корабль плыл, да, он плыл, все паруса были поставлены. Они раздувались, словно от сильного ветра, но ветра ведь не было, ни малейшего дуновения. Море простиралось гладкое, как зеркало, — белое, пылающее пекло. А вверху на небе, в зените, плавилось солнце, будто громадный кусок раскаленного добела железа. Всюду с неба струился его жар, всюду проникало его пламя, и воздух, казалось, горел. Далеко на горизонте несколькими голубыми точками виднелись острова, у которых становился на якорь корабль.

И снова появился леденящий страх, огромный, он, как гигантская сороконожка, бежал по артериям француза, и там, где он проползал, застывала кровь.

Перед ним лежали мертвые. Но все они были повернуты лицом вверх. Кто их повернул? Их кожа была сине-зеленой. Их белые глаза смотрели на него. Начавшееся разложение растянуло их губы и щеки в безумную ухмылку. Только труп ирландца спокойно спал в своей подвесной койке.