«Похороните меня, — повторял он, — похороните меня, и этой ночью я спокойно буду спать на небесах!» А бабуля, жена его, слушала и пронзительно восклицала: «Иисус! Иисус!»
Наименьшее волнение выказывала сестра Мерчедес. До самого последнего мгновения она сидела на своем табуретике, по пояс закутанная в одеяло, из-под которого на этот раз все съестные припасы были извлечены. Она лишь повторяла нараспев:
«Да угомонитесь вы хоть немного, креста на вас нет!»
Ее муж, Джузеппе Первый, сидел возле нее в импровизированном шерстяном колпаке, заходясь в приступах катарального кашля.
Было решено, что часть этой компании, и в том числе Карулина с дочерьми, доберется до нового местожительства на трамвае. Прощаясь, Карулина подарила Узеппе на память пластинку с комическими песенками, каковую, увы, без граммофона, уже уложенного в багаж, теперь нельзя было слушать. Впрочем, пластинка была так заезжена, что давно уже издавала лишь скрип и треск. И еще она оставила ему на память, подмигнув в знак полной доверительности, мешочек, забытый ее родней, в котором было около килограмма плоского гороха — овоща, похожего одновременно и на фасоль, и на чечевицу.
В момент их отбытия на небе слегка проглянуло солнце. Последней в череде выходящих была Карулина, перед ней в дверь прошла ее римская золовка, несшая на руке Челестину, а на голове — битком набитый чемодан, не желавший закрываться. Сама же Карулина несла на руках Розинеллу, а на голове — сверток с мокрыми пеленками. И если бы не отчаянный плач, исходивший из двух кулей, то весьма нелегко было понять, что эти два куля, несомые бережно на руках, являются младенцами. В самом деле, Карулина, в качестве крайнего средства, упаковала малышей во все мыслимые тряпки, которые только смогла найти. В ход пошла занавеска Карло Вивальди и остатки даров дам-благотворительниц, и даже оберточная бумага — Карулине заранее было невероятно стыдно, что в трамвае, идущем в Кастелли, пассажиры учуют запах и поймут, что ее дочери страдают поносом.
Окликаемая другими, шедшими впереди нее, которые то и дело оборачивались и грубо поторапливали, она спешила, но с трудом преодолевала жидкую грязь в своих летних туфлишках, стоптанных до состояния домашних тапочек. Поношенные дамские чулки, которые она натянула, были ей чересчур велики и на пятках собирались пузырями, а из-за груза, заставлявшего ее перекашиваться на сторону, походка ее была даже более сбивчивой, чем обычно. Вместо пальто на ней был криво скроенный жакет, переделанный из пиджака ее брата Доменико. Из-под свертка с пеленками виднелся аккуратный пробор, деливший ее волосы на две крупных пряди вплоть до самого затылка, и кончавшиеся двумя косичками по бокам, которым поклажа не давала торчать.
Прежде чем миновать поворот тропинки, она обернулась и попрощалась с Узеппе, улыбнувшись своим большим ртом, обращенным кверху. Узеппе стоял, не двигаясь, по эту сторону земляной кучи и смотрел, как она уходит. Он ответил ей тем своим особым приветствием, которое употреблял лишь иногда. Это было прощание наперекор сердцу, он медленно-медленно раскрывал и снова сжимал поднятый кулачок. Он был серьезен, легкая и смутная улыбка едва проступала на его лице. На голове у него была шапочка велогонщика, которую сама же Карулина для него и приспособила, а на теле все те же штаны в стиле Чарли Чаплина, заправленные в сапоги, нареченные «фантазией», и плащик, доходивший до пят, который во время прощания раскрылся, демонстрируя свою красную подкладку.
Несколькими месяцами спустя страшная бомбежка обрушилась на район Кастелли. Она почти разрушила городок Альбано. Услышав это известие, Ида подумала о «Тысяче» — уж не уничтожено ли безвозвратно их многочисленное племя? Но нет, они остались целы и невредимы. Следующим летом получилось так, что Нино, проворачивая какие-то свои дела, попал в Неаполь и там повстречался с Сальваторе, который тут же зазвал его к себе домой. Они жили в уцелевшей части особняка, полуразрушенного налетами, в помещении бывшей великосветской гостиной, в которую теперь — поскольку лестница обрушилась — нужно было входить через окно, пользуясь чем-то вроде подъемного моста, сколоченного из досок. Там же жила и Карулина, которая, в силу естественной логики судьбы, теперь якшалась с солдатами союзной армии. Немножко прибавив в росте, она была еще худощавее, нежели в бытность в Пьетралате, и на ее совсем уж миниатюрном личике глаза, подведенные тушью, казались теперь огромными. Рот, и без того большой от природы, теперь был подчеркнут помадой и выглядел вдвое шире. А шаги ее худеньких ног, приподнятых высокими каблуками, теперь казались еще нескладнее. Но ее манера смотреть на собеседника, и все ухватки, и говорок — все это ни капли не изменилось.
Никакого следа девочек-близняшек не наблюдалось, а спросить о них Ниннуццо как-то позабыл. За то короткое время, что он у них пробыл, появился американский солдат-негр, любовник Карулины, он был очень доволен, ибо на следующий день отбывал в свою Америку.
В качестве подарка он, по выбору самой Карулины, притащил ей одну из тех на весь мир известных шкатулочек — их делают в Сорренто, — которые, если покрутить ключиком, начинают фальшиво наигрывать какую-нибудь песенку. На наборной крышке шкатулки красовалась целлулоидная кукла, одетая в жилетку и фиолетовый нейлоновый комбинезончик, и каждый раз, когда пружину заводили, кукла под песенку начинала кружиться на крышке. Карулина была очарована этим танцем под музыку; едва кончался завод, она тут же подкручивала пружину с важным и озабоченным видом собственницы. При всем этом присутствовала и бабушка Динда, и она, желая оправдать перед гостем фанатическую увлеченность Карулины, пояснила, что это ее первая кукла. Потом бабушка Динда сама принялась напевать, уже со словами, старинную ариетту, заложенную в шкатулку, помогая себе ужимочками в кафешантанном стиле. В качестве угощения гостям предложили виски и жареную картошку.
Однако же Ниннуццо впоследствии об этой встрече не вспомнил и Иде о ней не сказал; Ида же, зная, как велик Неаполь, и какая бездна народу там живет, даже и не подумала спросить у него, не встречал ли он в этом бедламе кого-нибудь из «Тысячи». В итоге у Иды навсегда осталось подозрение, что вся «Гарибальдийская тысяча» погибла под развалинами Альбано.
После того, как последние члены «Тысячи» обогнули поворот, Узеппе вернулся и обнаружил, что комната теперь стала огромной. Его маленькие шажки порождали эхо, а когда он позвал: «Ма!», и Ида ответила ему: «Да?», то оба их голоса прозвучали совсем иначе, чем раньше. Все было неподвижно. Среди мятой бумаги и отбросов сейчас не было видно ни мышей, ни тараканов. В глубине тупого угла осколки лампадки для поминовения усопших, разбитой в суматохе, лежали на полу вместе с фитильком в лужице разлившегося масла. Посреди помещения так и остался упаковочный ящик, служивший близняшкам колыбелью и выстланный старыми газетами со следами детского поноса. В углу Эппе Второго лежал его смотанный матрац, а в углу, что возле двери, так и лежал другой матрасик, еще измазанный родильной кровью кошки Росселлы.
Ида растянулась на собственном матраце, решив несколько минут отдохнуть. Но организм ее привык, должно быть, к шуму и гаму, как привыкают к наркотику, и теперь та невероятная тишина, которая разом установилась, лишь обостряла напряжение ее нервов, вместо того, чтобы их успокоить. Тем временем снова пошел дождь. Одиночество и шелест дождя вместе с раскатистыми отзвуками далеких бомбежек лишь подчеркивали тишину, окружившую барак, наполовину утонувший в полужидкой грязи, где теперь оставались только она и Узеппе. Ида спрашивала себя, понимает ли Узеппе, что «Тысяча» ушла навсегда и больше не вернется. Она слышала звук его легких шажков — он обходил помещение, подробно все осматривая, словно проводил инспекцию. Потом вдруг медленные его шаги возбужденно участились, и тут же объятый какой-то лихорадкой, он пустился бегом. В углу валялся тряпичный мяч, который в хорошую погоду другие мальчишки, из уже подросших, гоняли на лугу, подражая настоящим футболистам. И вот теперь он, в свою очередь подражая этим мальчишкам, принялся остервенело пинать этот убогий мячик, вот только футболистов больше не было, и судьи не было, и вратаря тоже. Тогда Узеппе запальчиво бросился на штабель парт, вскарабкался по нему наверх и спрыгнул вниз, совершив один из своих полетов.
