Но через час с небольшим (было около половины десятого) Ида вдруг почувствовала себя очень плохо. В это время она сидела в кабинете директорши вместе с другими учителями. Сначала она попыталась все же следить за ходом обсуждения (речь шла о летних лагерях для школьников, о табелях и оценках), но вскоре отчетливо поняла, что все это ее уже не касается. Она слышала звуки голосов вокруг и даже различала слова, но они доходили до нее издалека, как если бы голоса эти были лишь воспоминанием в ряду других воспоминаний, нахлынувших на нее. Ей казалось, что улицы города за окнами охвачены паникой, что звучат слова: «Комендантский час!» и люди прячутся в подъездах. Она не понимала, день теперь или ночь. Вдруг у нее появилось ощущение, что невидимые пальцы изнутри сжимают ей горло и душат ее. В ту же минуту она услышала в тишине отдаленный крик. Странно, но она его не узнала. Тут туман в голове Иды рассеялся, она снова увидела директоршу за письменным столом и сидящих вокруг коллег. Они ничего не заметили: Ида казалась лишь бледнее обыкновенного.
Через несколько минут все повторилось: пальцы, удушье, далекий крик. Ей показалось, правда, что кричала она сама, что стон этот вырвался из ее груди, оставив в горле кровоточащий след. В голове ее, как обрывки бумаги, кружились туманные воспоминания: молодой немецкий солдат, упавший в изнеможении на ее тело… она, ребенок, в деревне у бабушки с дедушкой, во дворе режут к празднику козочку… Потом видения исчезли и туман рассеялся, но в течение четверти часа все повторилось еще дважды через более или менее равные промежутки. Ида вскочила со стула и, пробормотав какие-то извинения, побежала в кабинет секретарши (где сегодня никого не было) позвонить домой по телефону.
На звонок никто не ответил, но, по разным причинам, так случалось и раньше: Узеппе или не сразу подходил к телефону, или не подходил вообще. Однако на этот раз безответные звонки там, в квартире на улице Бодони, звучали для Иды как сигнал бедствия и требовали ее немедленного присутствия. Ида выронила трубку из рук, которая так и осталась висеть на проводе. Не заходя в кабинет директорши, она бросилась к выходу. На лестнице ее снова настиг странный спазм в горле, но крик на этот раз прозвучал глухо, как эхо отдаленного знакомого Иде голоса. Туман, застлавший было ей путь, мгновенно рассеялся.
В вестибюле школьный привратник что-то прокричал ей вослед: как обычно, придя утром, Ида оставила в его комнатке сумку с покупками, сделанными до начала рабочего дня. Ида увидела, как шевелятся его губы, но голоса не услышала. В ответ она лишь махнула рукой. Привратница дома на улице Бодони тоже что-то говорила ей и радостно кивала головой, довольная, что мать Узеппе так скоро вернулась, но Ида не слушала ее.
На пути от школы до дома шумы улицы не доходили до нее: их перекрывала звучащая у нее внутри заунывная мелодия, которую она не слышала со времени своего последнего посещения гетто. Это была размеренная погребальная песня, доносящаяся откуда-то из-под земли. Несмотря на спокойный и даже мягкий характер, она вызывала ужасные ассоциации. В ней слышались усталость и смирение, как будто на закате созывали в загон возвращающееся с пастбища стадо… Когда Ида вошла во двор, внешние звуки вновь обступили ее со всех сторон: голоса людей, звуки радио из открытых окон. Она не осмелилась взглянуть на окно своей кухни, за которым Узеппе обычно ожидал ее возвращения. Она еще надеялась, что он стоит там, прильнув к стеклу, и оттягивала минуту, когда надежда эта могла исчезнуть.
Поднимаясь по лестнице, она услышала телефонные гудки в своей квартире: на другом конце провода, в школе, трубку все еще не положили на аппарат. Только когда она дошла до последнего этажа, гудки прекратились.
Из-за открытой двери до Иды донесся жалобный стон, похожий на плач ребенка. Это был голос Красавицы, которая не перестала скулить, даже услышав знакомые шаги на лестничной площадке. Ида вздрогнула, увидев вдруг перед собой зловещий и грозный силуэт. Это было всего лишь пятно влаги на стене, образовавшееся из-за близости фонтанчика на террасе. Оно находилось тут с тех пор, как они поселились в квартире, но сегодня Ида заметила его впервые.
В темной прихожей Узеппе лежал на спине, раскинув руки, как обычно в момент приступа. Он был одет, только незастегнутые сандалии, по-видимому, свалились у него с ног и валялись поблизости. Наверное, солнечное утро вызвало у него желание снова пойти с Красавицей в их лесна берегу реки. Он был еще теплым, тело только начинало застывать, но Ида не хотела понять очевидного. Несмотря на ужасные предчувствия, мучившие ее сегодня, она отказывалась верить, надеясь, что малыш всего лишь упал, как раньше (на самом деле в течение последнего часа приступы повторились у Узеппе несколько раз, один за другим, без перерыва). Ида перенесла тельце сына на кровать и, склонившись над ним, ждала, когда он, как это бывало раньше, улыбнется своей зачарованной улыбкой. Только встретившись глазами с Красавицей, она все поняла. Взгляд собаки был полон печали, сочувствия и сверхчеловеческого сострадания, они говорили ей: «На что ты надеешься, несчастная? Не видишь, что больше нечего ждать?»
В груди Иды зародился вопль, но она подавила его: «Если закричу, меня услышат, придут и заберут его». Она наклонилась к собаке и прошептала с угрозой: «Тсс… тихо! Пусть нас никто не слышит!» Ида накинула на входную дверь цепочку и бесшумно забегала по квартире, натыкаясь на мебель и стены, так что тело ее покрывалось синяками… Говорят, что при некоторых критических состояниях человека перед ним проносится вся его предшествующая жизнь, но перед глазами бедной Иды разворачивались также и картины из человеческой истории (Истории), которая представлялась ей нескончаемой чередой убийств. Последним из убитых был ее малыш. Вся История и все народы, населяющие землю, договорились об этом: убить маленького Узеппе Рамундо… Ида вернулась в комнату, уселась на стул рядом с кроватью и вместе с Красавицей стала рассматривать Узеппе. С каждой минутой глаза его под плотно закрытыми веками, казалось, проваливались все глубже, но непокорная прядь все так же торчала среди спутанных волос. Ида застонала низким, животным голосом: она не хотела больше принадлежать к человеческому роду. Тут ее посетила новая слуховая галлюцинация: по всей квартире раздавался — тик, тик, тик — звук шагов Узеппе, как это было прошлой осенью, после смерти Ниннуццо, когда малыш без остановки бродил по комнатам в своих сапожках… Ида качалась, обхватив седую голову руками, и тут случилось чудо: улыбка, которую она напрасно ждала на лице малыша, появилась на ее собственном лице. Улыбка эта, мягкая и наивная, очень была похожа на ту, которая появлялась в детстве на лице Иды после нервных припадков. Но сегодня речь шла не о припадке: разум, который и так с трудом удерживался в голове бедной Иды, покинул ее окончательно.
На следующий день в газетах, в разделе хроники, появились сообщения: Печальная драма в районе Тестаччо — обезумевшая мать над телом маленького сына, а в конце говорилось: Собаку пришлось пристрелить.Последние слова, конечно, относились к Красавице. Как и следовало ожидать, она с безумной яростью набросилась на людей, которые, взломав дверь, проникли в квартиру, чтобы приступить к необходимым формальностям. Говорят, что стерилизованные животные обычно лишаются агрессивности; возможно, Красавица была исключением из правил. Она никому не позволяла приблизиться к Узеппе и Иде. Ее вчерашняя схватка с пиратами была ничем по сравнению с сегодняшним сражением с непрошеными гостями. Она противостояла целому отряду врагов, из которых по меньшей мере двое имели табельное оружие. Никто не решился подойти к ней. Красавица сдержала слово, данное однажды Узеппе: «Никто никогда не сможет разлучить нас на этом свете».
Выстрел, которым убили собаку, заставил Иду вздрогнуть, и это была ее последняя реакция на окружающее. Кажется, она прожила еще около девяти лет. В архивах больницы, куда ее поместили в тот же день и где она оставалась до конца жизни, ее смерть зафиксирована 11 декабря 1956 года. Кажется, она умерла от осложнения на легкие после гриппа. Ей было в то время 53 года.
