Узеппе непринужденно сидел в кресле, из которого свешивались его худые ножки, обутые в сандалии, а Красавица, лежа между креслом и кроватью, довольно посматривала то на Узеппе, то на Давиде, который высказывал вслух свои размышления, как будто беседовал с какими-нибудь философами, а не с двумя неграмотными существами. Казалось, он забыл, кто из них троих — ученый студент, кто — несмышленый малыш и кто — собака…
Но вдруг его взгляд остановился на своей голой руке, где у слегка вспухшей вены виднелся небольшой сгусток крови, похожий на укус насекомого. Каждый раз, прибегая к наркотику, Давиде вкалывал его неизменно в одно и то же место на руке, как будто хотел сделать видимым знак своего падения. Однако наркотик, блуждающий в крови и убаюкивающий Давиде, заставил его тут же забыть об этом позорном клейме. Звук собственного голоса успокоил его, глаза Давиде прояснились, словно в их черной глубине отражалась чистая прохладная вода.
Улыбаясь, прикрывая лоб рукой, Давиде сказал: «Раньше, много лет назад, я тоже сочинял стихи — о политике и о любви. У меня еще не было никакой подружки, я еще не брился, но каждый день, встречая девушек, даже незнакомых, с пятью-шестью из них я готов был крутить любовь, все они казались мне красавицами, но стихи я посвящал только одной, несуществующей, по имени Амата: она жила лишь в моем воображении и была красивее всех. Я даже не представлял себе, как она выглядит. Я только хотел, чтобы она была невинной и предпочтительно — блондинкой… А в стихах о политике я обращался к разного рода историческим деятелям, настоящим, прошлым и будущим: к Бруту Первому и Второму, к царю, к Карлу Марксу. Некоторые из этих стихов, особенно из первых, постоянно приходят мне на ум чаще всего по моим праздничным дням… Это проба пера, стихи начинающего… Я вспомнил одно из них, озаглавленное „Товарищам“:
Революции, товарищи, учатся не по книгам
философов, которым на пирах прислуживают рабы,
и не профессоров, которые обсуждают за столом
борьбу, в которой потеют другие.
Великой революции учит воздух,
которым дышат все.
Ее воспевает море — наша общая кровь,
в каждой капле которой отражается солнце!
Так же человеческий глаз отражает весь свет мирозданья.
Товарищи, люди всей земли!
Читайте слово революции
в моих-твоих-наших глазах, рожденных для света
разума и звезд!
Сказано:
Человек — сознательный и свободный!»
«Еще!» — потребовал Узеппе, когда стихотворение закончилось.
Давиде улыбнулся с довольным видом и сказал: «Теперь я прочитаю стихотворение о любви. По-моему, я написал его лет десять тому назад. Оно называется „Весна“:
Ты — как еще не раскрывшаяся примула,
которая расцветает под первым мартовским солнцем.
Раскройся, любимая моя!
Пора! Я — Март!
Я — Апрель! Я — Май!
О луговая раковина, морская примула!
Весна на пороге,
и ты — моя…»
«Еще», — снова потребовал Узеппе.
«Все, — сказал Давиде, засмеявшись, — стихотворение кончилось. Я их написал, может, пятьдесят, может, тысячу, но теперь моя память пуста…» Потом он добавил, нахмурив брови: «Попробую вспомнить еще одно, последнее из сочиненных. Я его даже не записал, я уже давно не записываю стихов. Я сочинил его в уме совсем недавно, и вспомнил о нем несколько дней тому назад, в свой праздничный день. Кажется, это было воскресенье, как сегодня. Я сказал „сочинил“, но это неточное выражение. Мне казалось, оно уже написано где-то особыми цветными знаками, а я лишь читаю его. Я даже не понимаю, о чем оно, скорей — ни о чем. Называется — „Светлые тени“».
Узеппе заерзал в кресле: так ему не терпелось услышать стихотворение; Красавица приподняла ухо. Давиде начал декламировать, бесстрастно и как бы рассеянно, словно строки стиха, то короткие, то длинные, доходили до его памяти с какого-то подвижного экрана, как и в первый раз, когда он их сочинял:
«А как я узн а ю его?» — спросил я.
Мне ответили: «Его знак —
Светлая тень».
Еще можно встретить людей, несущих на себе этот знак,
который излучает его тело, но одновременно
и заключает его в себе,
поэтому говорится «светлая», хоть и «тень».
Чтобы понять это, недостаточно обычного чувства.
Как объяснить смысл вещей? Правил не существует.
Это можно сравнить с желанием,
которое вызывает у влюбленных девушка
строптивая, некрасивая, неряшливая, но
окруженная ореолом неясных эротических грез.
Может, это можно сравнить
с благосклонностью племени, которое освящает
своих особенных членов, тех, которых посещают сны.
Но сравнения бесполезны.
Возможно, знак этот можно увидеть,
почувствовать, угадать.
Кто-то ждет его, кто-то предвосхищает, кто-то отвергает,
некоторым кажется, что они видят его в смертный час.
Именно из-за этого знака на реке Иордан
среди беспорядочной безумной толпы
Креститель сказал одному человеку: «Это ты
должен крестить меня, а просишь об обратном!»
Тени, тени, тени светлые
светлые св-ет-лые…
«Еще!» — попросил Узеппе. «Еще, еще!» — передразнил Давиде, чувства которого начали притупляться. Он спросил с некоторым любопытством: «А ты их понимаешь, стихотворения эти?»
«Нет», — откровенно признался Узеппе.
«И тебе все равно нравится слушать?»
«Да!» — простодушно ответил малыш.
Давиде рассмеялся и заявил: «Хорошо, еще одно, последнее, но уже другого автора. Посмотрим… что-нибудь, похожее на твои, со словом „как“. Как… как… как», — произносил он, вспоминая. Голос его казался шутливым, но в нем проступали уже нотки усталости.
«Как… Вот, вспомнил! Стихотворение называется „Комедия“, и в нем говорится о Рае!»
Узеппе приготовился слушать, раскрыв рот. Он не думал, что можно писать стихи на эту тему!
Как под лучом, который явлен зренью
В разрыве туч, порой цветочный луг
Сиял моим глазам, укрытым тенью,
Так толпы светов я увидел вдруг,
Залитые лучами огневыми,
Не видя, чем так озарен их круг.
[31] «Еще!» — осмелился попросить Узеппе.
И свет предстал мне в образе потока,
Струистый блеск, волшебною весной
Вдоль берегов расцвеченный широко.
[32] «Еще!»
Давиде от усталости широко зевнул… «Нет, хватит! — твердо заявил он, потом спросил, повернув голову к Узеппе. — А ты веришь в Рай?»
