Ида купила к граммофону и пластинку из детской серии. На пластинке были записаны в музыкальном сопровождении две истории для детей: «Маленькая прачка» и «Как красива моя кукла». Вторая история, нечто вроде мадригала в честь куклы, заканчивалась такими словами: «Она — как наша королева, когда едет в карете с королем».
Привратница, хоть и была старушка подвижная, уставала взбираться на последний этаж и часто посылала вместо себя внучку, которая приходила помогать ей. Девочку звали Мадделена, но Узеппе называл ее Лена-Лена. Нередко по утрам она торопливо протирала мокрой тряпкой лестничные ступени или сидела в дворницкой, заменяя бабушку. Но сидеть неподвижно было для нее сущим испытанием, поэтому она с удовольствием бежала наверх посмотреть, как там Узеппе. Ей было лет четырнадцать, она жила недалеко, в Сан Саба. Она приехала из глубинной Сардинии вместе с родителями, которые не позволяли ей часто отлучаться из дома. Это была полненькая коротконогая девочка. Густые черные волосы у нее на голове росли вверх, зрительно увеличивая маленький рост и делая ее похожей на ежа. Говорила она на малопонятном для других диалекте, где вместо «о» произносили «у», так что казалось, что это не итальянский язык. Однако им с Узеппе удавалось понимать друг друга. Он ставил ей свою пластинку, а она взамен пела для него высоким пронзительным голосом колыбельные ее края, сплошные звуки «у», в которых он не понимал ни слова, но как только она заканчивала, просил: «Еще!», как раньше, когда Ида пела ему песни Калабрии.
Иногда Лена-Лена, вынужденная помогать родителям, не приходила. Тогда наверх поднималась старая привратница. Еле доковыляв до последнего этажа, она вынуждена была сразу же возвращаться, чтобы не оставлять дворницкую пустой. Она приходила, как правило, рано утром, когда Узеппе еще спал, и, взглянув на него, спящего, возвращалась вниз. Проснувшись, Узеппе напрасно ждал, что к нему придут. Снизу, со двора можно было увидеть за стеклами очертания малыша, глядящего вниз в ожидании, не появится ли Лена-Лена. Неизвестно, надеялся ли он на приход «кого-нибудь другого». После полудня его снова можно было увидеть «на часах» в ожидании Иды. Лена-Лена поднималась к нему между десятью и одиннадцатью, когда Узеппе только что вставал с постели. С некоторых пор он просыпался позднее чем обычно, так как Ида, с перерывом в несколько месяцев, снова давала ему на ночь успокоительные таблетки, выписанные докторшей, потому что с наступлением осени сон его снова стал очень беспокойным. Особенно неприятным стало одно явление, не поддающееся даже действию лекарств: короткие, но сильные конвульсии, которые сотрясали Узеппе, как только он засыпал, будто неизвестный источник его страданий ожидал малыша сразу на границе сна. Черты лица его в этот момент выражали изумление и отторжение, как при встрече с чем-то страшным. При этом он продолжал спать, а, проснувшись, ничего не помнил. Каждый вечер Ида, сидя рядом, наблюдала эту нежелательную встречу, происходившую без ведома ребенка всегда в одно и то же время.
Докторша, снова осмотревшая Узеппе, предписала ему диету, включающую кальций: яйца, молоко, а также прогулки на свежем воздухе. «Ребенок растет очень медленно», — заметила она. Действительно, за лето Узеппе вырос всего на пару сантиметров, при этом вес его остался прежним. Когда Ида раздела его в кабинете докторши, стали отчетливо видны ребра грудной клетки, выступающие из его худенького смуглого тельца, однако головка возвышалась с горделивой мужской самоуверенностью, которая была свойственна ему с рождения. Докторша заставила Узеппе открыть рот, сказав, что нервное расстройство такого рода иногда предшествует смене зубов, которая может в некоторых случаях вызвать настоящий кризис. Узеппе с готовностью раскрыл рот, розовый, как у месячных котят. На этом фоне отчетливо виднелись голубоватые молочные зубы. Глядя на них, Ида вспомнила, как мужественно, не капризничая, перенес малыш их появление, и вдобавок в трудное военное время.
Докторша, обращаясь к Узеппе, сказала серьезно: «Не забудь спрятать первый молочный зуб, который выпадет, где-нибудь дома в укромном местечке. На Пасху придет волшебница, сестра Деда Мороза. Она заберет зуб, а на его место положит для тебя подарок». К Узеппе никогда еще не приходили ни Дед Мороз, ни волшебницы, но он знал об их существовании. «А как она войдет?» — спросил он серьезно. «Куда?» — «К нам домой!» — «Не беспокойся, так же, как и Дед Мороз — через печную трубу» — «У нас труба узкая… но ведь волшебница пройдет? Она ведь может сделаться маленькой?» — «Конечно! Когда надо — маленькой, когда надо — большой. Она пройдет, где захочет!» — «Даже через такую трубу?» — Узеппе, расставив руки, показал, какого диаметра была труба на улице Бодони. — «Конечно! Можешь быть спокоен!» — Услышав такой уверенный ответ, Узеппе повеселел.
Получив зарплату за ноябрь, Ида купила для Узеппе еще одну пластинку. Вспомнив, как в Пьетралате ему нравилась танцевальная музыка, она решилась спросить совета у продавца, который порекомендовал ей ультрасовременные быстрые танцевальные ритмы. Они так понравились Узеппе, что пластинка с «Прачкой» и «Куклой» была отложена в сторону и забыта. С этого момента на граммофон ставилась только новая пластинка, а Узеппе, как и следовало ожидать, при первых же звуках музыки принимался танцевать.
Однако и через танец теперь проступали изменения, происходившие с малышом. Он больше не прыгал, не скакал, как прежде в Пьетралате посреди других танцующих. Теперь он проделывал одно и то же вращательное движение вокруг собственной оси, широко расставив руки, все ускоряя темп, доходя до изнеможения. Он прекращал вращение только тогда, когда у него начинала кружиться голова и перед глазами плыли круги. Падая на колени к матери, опустошенный, но счастливый, он повторял: «Ма, все кружится, все кружится». Иногда Узеппе замедлял движение, и тогда тело его, продолжая вращаться, наклонялось в сторону, руки повисали, а на лице появлялось странное выражение, веселое и задумчивое.
Все это Узеппе проделывал на кухне, которая была одновременно и «гостиной», и по преимуществу тогда, когда Ида готовила еду («чтобы не оставлять тебя одну»). Однако успех граммофона был недолгим: на третий день, в воскресенье утром, Узеппе, завидев граммофон, собирался было поставить пластинку, но вдруг передумал. Он стоял с сосредоточенным и нерешительным видом, слегка двигая челюстями, как будто жевал что-то горькое. Потом, словно ища предлог не ставить пластинку, он забрался в угол за раковину и там начал что-то про себя бормотать. Ида не без удивления различила имя Карулина. С того времени, как они расстались, когда Узеппе еще звал ее Ули, он ни разу не заговорил о ней. Теперь же он впервые произносил ее имя полностью и отчетливо, старательно выговаривая «р». Но это воспоминание, едва промелькнув в его голове, исчезло, и уже другим, звонким голосом, он обратился к Иде: «Ма? Ма-а-а-а?!»
В возгласе звучал изумленный вопрос, но также просьба о помощи против какой-то неясной опасности. Потом на него что-то нашло, он неожиданно подбежал к граммофону, схватил драгоценную пластинку, швырнул ее на пол и принялся топтать ногами. Лицо его побагровело, он весь дрожал. Однако вскоре, излив таким образом непонятную ярость, он затих и ошеломленно посмотрел на пол с видом человека, ставшего свидетелем чужого преступления. Потом он присел перед осколками пластинки и, жалобно и тихо плача, пытался собрать их вместе.
Ида немедленно пообещала завтра же купить ему новую пластинку (если бы она была миллионершей, то купила бы Узеппе целый оркестр!), но он оттолкнул ее, крича: «Нет! Не хосю!», а затем, поднявшись, с той же горечью отречения отодвинул осколки ногой. Чтобы не видеть, как Ида подбирает их и бросает в мусорное ведро, он закрыл глаза руками.
Иду мучило тяжелое предчувствие; за странными всплесками в поведении Узеппе, толкающими его из одной крайности в другую, она угадывала в душе сына какой-то запутанный узел, найти концы которого не мог никто, и сам он меньше других. Теперь Узеппе стоял у окна, выглядывая во двор со своего наблюдательного поста. Даже сзади, глядя на ямочку среди взъерошенных волос на худеньком затылке сына, Ида угадывала озабоченное и тревожное выражение на его лице. Она не сомневалась (да это и не было новостью), что Узеппе не переставал ждать старшего брата. Но поскольку новое болезненное состояние психики мальчика не позволяло ему говорить об этом, Ида тоже молчала, как если бы тема эта была запрещенной. «А Лена-Лена сегодня не придет?» — «Нет, сегодня ведь воскресенье. Сегодня я дома. Разве ты не рад?» — «Рад».
