— Джок, — прошептала она, — больше уже никогда не будет другого…

— Нет, — ответил он с ласковой категоричностью, — будет еще…

— Никогда! — вскричала она почти в муках.

— Не теперь, — заверил он ее, — не скоро. Но когда-нибудь будет еще. И я буду хотеть, чтобы было так. Я все еще буду там, где-то, желая этого для тебя.

Он утишил ее последние протесты и, все еще оставаясь в ней, дотянулся до своего пиджака и дал ей сигарету. Рассеянно она сунула в рот табачный конец и подставила под его зажигалку мундштук. Он ласково вынул сигарету из ее губ и повернул как надо. Она постоянно делала это… Когда он поднес огонек к правильному концу, то заметил на нем легкий след губной помады — последний грустный мазок, подумал он, след помады, не стертый их устремленным ввысь обменом поцелуями…»

Страницы 367 и 368 — Грэм вырвал их. Доказательства неопровержимо заявляли о себе: слезинка в глазу — она появлялась несколько раз; приподнятие ягодиц — да; впрочем, наиболее неопровержимой была родинка — даже если он и перенес ее с правого плеча на левую сторону шеи (в силу того, что Джек именовал воображением). Ну а если бы даже и родинки оказалось мало, имелась сигарета. Энн часто засовывала в рот сигареты не тем концом. Грэм никогда не видел, чтобы это случалось после их объятий, но несколько раз она брала их в рот таким образом, когда на вечеринке ее что-то расстраивало. И ведь Джек был однажды рядом, когда это случилось. И разве не последовала какая-то их общая шутка, которой он не понял? Точнее Грэм вспомнить не сумел.

Он пролистал «Из мрака» на сотню страниц вперед и назад от эпизода, который только что обнаружил, и вырвал все другие указания на связь Энн с Джеком. Проштудировать их можно будет позднее. Затем он занялся последними четырьмя романами Лаптона. В сущности, только повестями: начало неофэрбенковского периода, злорадно повторял про себя Грэм. У Джека имелось другое объяснение.

«Одно время я принадлежал к школе Теско, — как-то объяснил он. — Ну, знаешь: громозди повыше, продавай подешевле. Полагал, что люди, если им предложат выбор между двумястами страницами шикарного дроченья за четыре фунта и четырехстами страницами моей забористой смеси за пять фунтов, они сообразят, какая сделка выгоднее. И, конечно, я был прав: они-таки предпочли мою мешанину. Но после полудюжины такого расточения крови моего сердца я подумал: э-эй, а не обвожу ли я вокруг пальца себя самого? Длина вдвое больше, но получаю ли я гонорары вдвое больше? И тут я обратил внимание на желторотых писак, выдающих на гора монографии, и я подумал: Джек, мальчик мой, ты же можешь заняться этим, одновременно оставляя свободной руку для чего-то еще. Так я и сделал, и знаешь, я начинаю улавливать суть такого минимализма — не отягощает задницу, вот так-то».

В течение неофэрбенкского периода Джек не оставил свои здравицы и подковырки. Типичная для Энн фраза, описание ее грудей, особое движение в процессе любви, костюм. Чем больше доказательств находил Грэм, тем проще становилось находить все новые, и в азарте своих решающих поисков он словно бы забывал сущность того, что находил.

Только позднее, когда он собрал воедино вырванные улики, которые потянули на полдлины позднего лаптоновского периода, он остановился и начал думать.

Потом, пока он читал собранные доказательства связи Джек — Энн, пока наблюдал, как тело Энн изгибается в сторону Джека и Джек втыкает свою дурно пахнущую бороду в лицо Энн, ошибочно полагая, будто застарелый никотин является афродизиаком (не может этого быть, утверждал Грэм, не может!), наркоз выветрился, и вернулась боль. Одной рукой он сжимал живот, другой — грудь и, сидя на полу перед вырванными страницами, резко наклонился вперед. Потом накренился вбок и опрокинулся в положении эмбриона: его ладони проскользнули между бедер, и он скорчился на полу, как больной ребенок. Закрыл глаза и попытался, как делал в детстве, подумать о чем-нибудь другом, внешнем, увлекательном. Он упорно думал о деревенском крикетном матче, пока зрители не превратились в футбольных болельщиков и не начали скандировать: «Автомой, Автомой». Он думал о загранице, пока мимо не проехал в своем серебряном «порше» Бенни по дороге в Ареццо и небрежно не выкинул за окно пару колготок. Он думал о лекции про Закон Боннара, пока все его студенты разом не подняли руки и не потребовали, чтобы их приобщили к кинопромышленности. Под конец он думал о своем детстве задолго до Энн, Джека и Барбары, про то время, когда умиротворять требовалось только родителей; про годы до предательства, когда были только тирания и покорность. Он упорно стремился удерживать на месте память об этом обреченном времени, постепенно отступил в него, натянул на уши его определенности и тогда уснул.

В следующие дни Грэм читал и перечитывал отрывки из «Из мрака» и позднейших произведений. Никаких сомнений быть не могло. Связь Джека с Энн началась в 1971 году, продолжалась в то время, когда он только познакомился с Энн, а потом на протяжении всего их брака. «Жаркие определенности», «Залитый огонь» и «Ярость, ярость» содержали все необходимые доказательства. Если сделать допуск на шесть месяцев — максимум на год, — требующиеся издателям для выпуска книги, это означало, что эпизоды «Залитого огня», в которых Джек, слегка замаскированный под бывшего пилота, летавшего на бомбардировщиках, чье лицо стало другим после пластической операции, завязал целительные отношения с Энн, медицинской сестрой, шотландкой, с родинкой на этот раз на своем месте, писались в первый год их брака. С неверностью не было покончено даже тогда, подумал Грэм, даже тогда.

Примерно неделю спустя Грэм позвонил Сью в деревню, предварительно подготовившись выдать Джеку «не туда попал», если вдруг трубку снимет он.

— Сью, это Грэм.

— Грэм… а, Грэм! — Она как будто обрадовалась, что правильно угадала, какой Грэм звонит, но вовсе не ему. — Джек в Лондоне.

— Да, я знаю. Мне бы хотелось поговорить с тобой.

— Так давай, я не так уж занята. — В голосе у нее по-прежнему не чувствовалось приветливости.

— А не могли бы мы встретиться, Сью? Как-нибудь на днях в Лондоне?

— Грэм… ну… в чем, собственно, дело?

— Мне не хотелось бы говорить об этом сейчас.

— При условии, что речь пойдет не о том, о чем, по твоему мнению, мне следовало бы знать. Если ты не будешь думать, будто знаешь, что для меня лучше.

— Тут не то. А… ну… вроде как о тебе и обо мне… — Его тон был словно бы очень серьезен.

— Грэм, а я и не знала! Ну, лучше поздно, чем никогда. — Она кокетливо засмеялась. — Дай я загляну в мой ежедневник. Да, как я и думала. Могу предложить тебе любой день до конца декады.

Они договорились о встрече в конце недели.

— Да, и, Сью…

— Что?

— Ты не сочтешь странным, если бы я сказал… если бы я сказал, что надеюсь, ты не скажешь Джеку, что мы пообедаем вместе днем?

— У него своя жизнь, — ответила она резко, — у меня своя.

— Да, конечно.

Мог ли ее намек быть яснее, прикинул Грэм, кладя трубку. Да, наверное, мог бы, и тем не менее… Особенно раз его звонок был для нее полной неожиданностью. Он не видел ее больше года, ну и, в конце-то концов, она же не настолько ему нравится, верно? Эта природная живость, которую так хвалили друзья, была с точки зрения Грэма слишком уж сродни несфокусированной агрессивности.

На следующей неделе он сидел «У Тартарелли» над бокалом кампари с содовой за столиком, укрытым за выступом. Он взвешивал наилучший способ получения финального подтверждения, которое искал. Во всяком случае, спросить прямо было никак нельзя.

— Грэм, милый… адюльтерный столик. Так, значит, ты говорил серьезно!

— ?..

— То есть ты не знал? — Она все еще держала лицо на близком расстоянии от него. Он привстал, лягнув при этом ножку столика, и прикоснулся губами к ее щеке. В отношениях ли они, которые требуют поцелуев? Он не был уверен.

— Я попросил тихий столик, — ответил он. — Я сказал, что мы хотели бы пообедать без отвлечений.