Ну, сперва мы скандалили, куда я запущу руку, когда, сколько пальцев и так далее. Затем мы наконец осуществили высадку в Нормандии, и я подумал: порядок, конец скандальничеству. Куда там! Теперь мы скандалили, как часто, и когда, и где, и — это новый пакетик, Джек, ПОЖАЛУЙСТА. Проверь дату сбоку. Ты только вообрази: зажигать свет в самом запале, чтобы проверить дату на пакетике.

А после высадок в Нормандии у нас, естественно, последовала Битва за Выступ. Конечно, когда мы уже поженились. И началось: заводить, не заводить, почему ты не устроишься на постоянную работу, погляди на этот образчик для вязания, и у Маргарет уже трое. Пять или шесть лет этого хватило сполна, можешь мне поверить. Ну, я тут и обрубил концы.

— А что случилось с Валери?

— Ну, Валери… вышла за учителя. Немножко слюнтяй, а так ничего. Любит ребятишек, что мне полезно. Дату на пакетике проверяет каждый раз, можно не сомневаться.

Грэм не совсем понимал, к чему клонит Джек, но в целом ничего против не имел. До сих пор он никогда не приобщался истории Лаптона — заявленный Джеком принцип жить только в настоящем требовал стилизованного забвения прошлого. Если его спрашивали о прежней жизни, он либо отсылал к своим произведениям, либо изобретал пышную ложь, определяемую моментом. Конечно, нельзя было знать, что он и теперь не подгоняет миф под то, что сейчас требуется Грэму. При неизменной откровенности писатель никогда не был полностью искренним.

— Думал, скандалы остались позади вместе с Вали. Когда я познакомился со Сью, то подумал, как приятно. Никаких проблем с высадками в Нормандии: то есть откуда бы? На десяток лет позже — и в Лондоне, и уже построили чертов туннель под Ла-Маншем, старый друг, ведь так? И Сью казалась не такой колючей, как Вали. Вначале. Так что мы поженились, а затем немного погодя — угадай что? — пошли скандалы. Она начала спрашивать меня, в чем заключается моя роль и прочую чушь. А я говорил, что мне понравилась бы роль в постели с чуточкой меда, будь так добра. И следовал громовой скандал, и я уходил и находил маленькое утешение, а затем возвращался, и следовал скандал уже из-за этого, и в конце концов я подумал: а если дело во мне? Может быть, я неуживаемый. Вот тогда мы и подумали, что будет лучше, если городская квартира останется за мной, а она будет жить загородом. Ну да ты помнишь, ведь и пяти лет не прошло.

— И?

— И отгадай что? Скандалов между нами ровно столько же. Ну, в определенном смысле поменьше, потому что мы реже видимся. Однако количество скандалов на час прямого контакта остается абсолютно стабильным. Нам особенно удаются перекрикивания друг друга по телефону. Большие скандалы у нас случаются так же часто, как когда мы жили вместе. А по завершении я прибегаю к точно той же панацее. Звоню старой подружке и обеспечиваю себе требуемое утешение. Всегда срабатывает. Будь я на твоем месте, я пошел бы и поискал себе милую замужнюю женщину.

— Большинство женщин, с кем я спал, были замужем, — сказал Грэм. — За мной. — Им овладела тоска. Он пришел не для того, чтобы выслушать версию автобиографии Джека, хотя, бесспорно, ничего не имел против того, чтобы выслушать ее. И пришел он не для того, чтобы узнать про личные панацеи Джека. — Ты же не серьезно рекомендуешь мне пойти и совершить адюльтер?

Джек засмеялся:

— Именно рекомендую. А впрочем, по размышлении, вовсе нет. Ты слишком уж для этого изъеденная самообвинениями старая бабушка. И ты наверняка отправишься прямехонько домой к Энн и провсхлипываешь обо всем у нее на плече, а уж это не принесет никакой пользы ни тебе, ни ей и ровным счетом ничего не разрешит. Нет, я говорю только это твое крестнашее. В каждом браке есть свое крестнашее, и это — твое.

Грэм непонимающе смотрел на него.

— Крестнашее. Крест на твоей шее? Крест на моей шее? Дошло? Мать-перемать, Грэм, мы оба женились дважды, мы оба мозговыми травмами практически не страдаем, мы оба обдумывали все оба раза, прежде чем ухнуть. Так вот четыре брака указывают нам, что медовое время не может продолжаться. Так что же тебе делать? То есть ты же не считаешь, что в твоем нынешнем состоянии виновата Энн, верно?

— Конечно, нет.

— Или что вина твоя?

— Нет… полагаю, для меня вообще тут вопроса о вине не встает.

— Ну разумеется. И абсолютно правильно. Просто такова природа зверя, вот в чем дело. Такова природа брака. Виноваты чертежи. Всегда будет что-нибудь эдакое, и лучший способ выжить — если ты хочешь выжить — это определить порок, изолировать его и всегда реагировать специфически, едва он даст о себе знать.

— Например, звонить, как ты, старым подружкам?

— Конечно. Но тебе это не подходит.

— Мне не приходит в голову ничего, в чем я хотел бы найти отвлечение. Единственно, чего я хочу, это отдохнуть от толкотни внутри моей головы.

— Ну, есть разные способы. Займись чем-нибудь, к делу не относящемуся, но займись всерьез. Подрочи, напейся, сходи купи новый галстук. Не важно что, лишь бы найти способ противостоять. Или это тебя прикончит. Прикончит вас обоих.

Джек решил, что справился отлично. Он не привык к роли телефона доверия и вполне убедил самого себя структурой сюжета, который сочинил для Грэма практически с места в карьер. В процессе он сумел придать упорядоченность жизням их обоих. Но в конце-то концов, это же его дело, верно? Выплавлять порядок из хаоса, сводить страх и панику, агонию и страсть к двух-стам страницам и шести фунтам девяносто пяти пенсам. Именно за это ему платят, и потому было не так уж трудно подхалтурить в том же направлении. Да и процент вранья оказался примерно таким же.

Грэм решил, хотя и без особого оптимизма, обдумать то, что сказал Джек. Он всегда считал Джека более опытным, чем он сам. Но так ли это? Они оба были женаты дважды, они оба прочли примерно одинаковое количество книг, они были примерно одинаково умны. Так почему же он считает Джека авторитетом? Отчасти потому, что Джек писал книги, а Грэм книги уважал и абстрактно, и практически, испытывал нутряное почитание их юрисдикции. А отчасти потому, что у Джека был миллион любовных связей — всякий раз он появлялся с новой девушкой на буксире. Не то чтобы это автоматически делало его авторитетом в вопросах брака. Но с другой стороны, кто тут авторитет? Микки Руни? За-За Габор? Тот или иной турецкий султан?

— Или… — сказал Джек. Он растирал свою бороду и выглядел почти настолько серьезно, насколько мог.

— Да?

— Ну, всегда остается один выход…

Грэм выпрямился в кресле. Вот зачем он пришел. Ну конечно! Джек знает, что делать. Знает правильный ответ. Вот почему он пришел сюда, он знает, что правильно сделал, что пришел.

— …тебе следует любить ее поменьше.

— Что-что?

— Люби ее поменьше. Звучит, возможно, чуточку старомодно, но это выход. Вовсе не нужно ненавидеть ее или с трудом переносить, ничего такого — не перехлестни. Просто научись немножко отстраняться, будь ей другом, если хочешь. Люби ее меньше.

Грэм замялся. Он не знал, как начать. Наконец он сказал:

— Я плачу, когда растения гибнут.

— О чем ты, друг любезный?

— Ну, у нее есть африканские фиалки. То есть мне африканские фиалки не очень нравятся, да и Энн тоже. По-моему, их ей подарили. У нее много других растений, которые ей нравятся гораздо больше. Ну а у фиалок началось что-то вроде эпидемии ветрянки или чего-то там. И они погибли. Энн совсем не расстроилась. А я ушел к себе в комнату и заплакал. Вовсе не из-за них, но я просто начал думать, как она поливала и подсыпала какие-то удобрения, и, понимаешь, не из-за чувств к чертовым фиалкам — она, я же сказал, была к ним равнодушна, — но из-за ее времени, того, что она тратила его на них, ее жизни…

И я скажу тебе еще одно. Едва она уходит на работу, я сразу же беру дневник и записываю все, что на ней надето. Обувь, колготки, платье, бюстгальтер, трико, плащ, заколки, кольца. Какого цвета. Ну все. Часто они, естественно, одни и те же, но я все равно записываю. А потом на протяжении дня иногда достаю дневник и перечитываю. Я не стараюсь запоминать, как она выглядит, это было бы передергивание. Я достаю дневник — иногда на занятиях — и притворяюсь, будто думаю над названием для эссе и тому подобном, и сам сижу там и вроде как одеваю ее. Это очень… приятно.