— Элен, а ты не хочешь приехать ко мне? Я покажу тебе Сент-Пол и Миннеаполис, мы погуляем, сходим в кафе, в кино?

— Я приеду к тебе, когда ты будешь делать доклад о нашем поселении, — сказала она, задумавшись на минуту. — Мои Боги помогут тебе, и ты получишь самую высокую оценку...

Майкл Фадден, стоя сейчас, полжизни спустя, как говорил он себе, перед мольбертом, слышал ее голос... Как бы хотелось ему, чтобы эта запись в его подсознании прокрутилась от начала до конца и он смог бы от нее избавиться. Навсегда. Невероятно, но Элен Диксон удалось захватить его целиком, до краев заполнить собой. И покинуть...

А тогда... она приехала к нему и была живой иллюстрацией его доклада. Работа Майкла Фаддена была оценена так высоко, как никакая другая... И надо ли говорить, что они поехали к нему домой? И надо ли объяснять, что горел камин, а они сидели на полу возле него, пили прекрасное шампанское, ели мясо и рыбу. А еще смеялись, целовались и занимались любовью...

Она была девственницей. И невероятной, восхитительной любовницей. Это не удивило Майкла, потому что ничего другого он и не ждал от дочери дикой природы... Для нее не было запретов, не было смущающих моментов. В своей неопытности она была виртуозна...

За окном снова пошел дождь, его мелкие капли падали на стекло и, соединяясь, словно крупные слезы, стекали вниз, расплывались и растворялись в новых каплях воды, похожих на слезы...

Когда случилось то, что случилось, он, Майкл Фадден, плакал. Плакал по-настоящему, наверное, впервые за много лет. Черный туман застилал глаза, когда он пытался увидеть Элен на том месте, где они должны были встретиться с ней. С ней, носившей под сердцем его дитя...

Он подошел к окну. Листья деревьев блестели от воды, ветки качались под нервными порывами ветра, который все еще налетал, но сила его явно слабела.

Майкл помотал головой. Он должен спастись, избавиться от своего прошлого. Карен, большая белоснежная женщина, увеличенная до размеров Статуи Свободы, его Леди Либерти, поможет ему, сама о том не подозревая. Он не откроется ей. По крайней мере, пока. Она не должна чувствовать себя спасительницей, иначе в их отношения вкрадутся другие чувства. Жалость? Сострадание? Неважно, что именно, но он этого не допустит.

Карен не расспрашивает его о прошлом. Это хорошо, ему нравится, что она воспринимает его таким, каков он сейчас. И, кажется, Майкл Фадден ее такой, как он есть.

Небо становилось все яснее, как будто обещало Майклу такую же ясность в жизни. Элен Диксон научила его соотносить жизнь и природу, она верила, что человек — часть природы, что природа формирует человека и она же растворяет его в себе.

Знать бы, где, среди чего растворилась его Элен, маленькая, хрупкая черноволосая девочка из национального меньшинства шаста.

После знакомства с ней он стал много рисовать и писать. Это были реалистические работы. Элен показывала ему невероятной красоты пейзажи, сама позировала ему.

Майклу хотелось написать старого индейца, которого соплеменники называли Диким Ветром. Но тот не позволил.

Внезапно солнечный луч скользнул по стеклу, и, словно по волшебству, Майкла осенило: а не сыграл ли злую роль в их с Элен судьбе этот старик? Почему тогда, много лет назад, он не вспомнил о нем?

Сердце Майкла заколотилось, он ощутил горечь во рту.

Однажды они сидели с Элен под ее жимолостью, и старик возник перед ними, словно из ниоткуда. Его пронзительный взгляд, желтое сухое лицо и костяное ожерелье на шее казались опереточной выдумкой. Персонаж-страшилка. Он что-то бросил Элен на родном языке, и та побледнела. Сколько Майкл не просил ее перевести слова старика, она отказывалась это делать.

Тогда Элен Диксон уже была беременна. Сердце его защемило, в виски ударила кровь. Нет, нет, нет! Перестань, приказал он себе. Не надо думать об этом! Не надо!

Скоро приедет Карен. Карен, его единственный надежный якорь. Последний якорь, который должен удержать его на плаву. Якорь надежды... Именно ее он сделает женщиной-колоссом, Леди Либерти. Она станет самой большой красавицей в мире и затмит всех живших и живущих на Земле женщин. Он начинит ее картинами, своим искусством и искусством других современных американских художников, модернистов и реалистов. И, может быть, тогда наваждение пройдет. Он снова будет писать пейзажи и портреты, и ему не надо будет заштриховывать картины, возникающие в мозгу и мучающие до изнеможения.

Картины? Брось, одернул он себя. Одну картину. Ты, Майкл Фадден, пишешь и заштриховываешь одну и ту же картину. Все время. Постоянно. Ту, которая не оставляет тебя в покое уже половину твоей жизни...

Он отошел от окна, за которым снова стало светло и ясно, бросился на диван, уткнулся лицом в подушку, которая пахла крепкими духами Карен, и мгновенно заснул.

— Джинн? Это Карен, привет.

— Здравствуй, дорогая. Ты откуда? Как дела?

— Из Парижа. У меня все прекрасно. Но, Джинн, есть новости. Для тебя.

Сердце Джинни затрепетало, как будто его толкнули изнутри. В голосе Карен она услышала нечто новое. Сочувствие?..

— Какие?

— Не стану тебя томить. Поскольку ты летишь в Лондон, хочу тебя предупредить. Я тут навела кое-какие справки... В общем, имей в виду, Генри Мизерби женился.

Перед глазами Джинни все поплыло. Почему она никогда не думала, что такое может произойти? Какая дурочка, какая наивная, глупая...

Она тропила Генри Мизерби, как охотник, как траппер! Думала, что сумеет заполучить желанную добычу упорным преследованием, напоминаниями о себе, заставляла восхищаться ее талантами...

Самонадеянная тупица! Красивый, богатый Генри, на которого гроздьями вешались девчонки. И она... он поцеловал ее всего один раз и лишь потому, что таковы были правила полудетской игры. Он ведь смотрел на нее всегда, как на малышку-подружку.

Она, видите ли, знаток оружейной гравюры!

А если бы Генри Мизерби увлекся прыжками с парашютом? — спросила она себя ехидно. Ты бы тоже влезла на вышку, потом в настоящий самолет и прыгнула бы? Чтобы он заметил тебя и восхитился?

Обязательно, ответила себе Джинни совершенно серьезно. И прыгала бы до тех пор, пока не достигла совершенства...

— Но не отчаивайся, малышка, слышишь? — Голос Карен звучал утешающе, но в нем не слышалось жалости. — Впрочем, насколько я тебя знаю, ты не станешь отчаиваться.

— Да, я не отчаиваюсь, — с трудом разлепляя одеревеневшие губы, сказала Джинни. — Чем роскошнее добыча, за которой гонишься, тем больше удовольствие, говорит мой отец.

Карен засмеялась.

— Ну, про удовольствие мы поговорим отдельно, я не уверена, что твой отец и я имеем в виду одно и то же.

— Но мы с тобой, Карен, говорим на одном и том же английском американском. — Джинни уже начинала владеть собой и своими чувствами.

— Уверяю тебя, малышка, Генри Мизерби правильно понимает смысл этого слова, ты не разочаруешься.

Джинни улыбнулась, едва удерживаясь от слез.

— Надеюсь, — почти прошептала она.

За окном спустились сумерки. Она сидела не двигаясь, не зажигая свет. Еще недавно розовые краски в квартире Джинни покрылись серым налетом: пушистый ковер, портьеры, покрывало на кровати. Даже веселая птица, нарисованная знакомым художником-индейцем, стала серо-голубой.

Эту квартиру в Александрии — очень престижном пригороде Вашингтона — Джинни купила недавно, как следует поднатужившись с деньгами и рассчитывая неплохо заработать вместе с Карен и Майклом. Она выбрала именно это место, хорошо зная, что внутреннее состояние покоя и уверенности может быть только там, где оно есть у других. Конечно, можно было поселиться в самом Вашингтоне, это и дешевле, и удобней — не надо ездить каждый день на машине в свой офис. Его она сняла недалеко от здания Государственного департамента. Но Джинни не хотела начинать самостоятельную жизнь с черновика, который пришлось бы потом переписывать набело. Она не рассуждала, как многие: сперва сниму подешевле, потом соберу деньги и куплю подороже. Наверное, она максималистка. Как в любви, так и в жизни. Джинни всегда уверяла себя в том, что в жизни нет ничего недосягаемого.