— Все, Джинн, пускай он катится ко всем чертям! Эти разговоры про ружья и историю рода Мизерби, про предка Генри Хадли и семейство Снарков из Бирмингема, с которым ему придется породниться...

— Как это — породниться?

— Ты что, не знаешь этих сумасшедших англичан? Да они ради многовекового бизнеса готовы жениться на братьях и сестрах! Для них важнее оружейный род, чем человеческий. Не хотела бы я быть англичанкой.

— А если он не полюбит ту, которая...

— Да его никто не будет спрашивать. Лишат наследства, и, пожалуйста, ищи себе любимую жену, живи с ней без пенса в кармане. Немного найдется таких охотников до бедняцкой любви. Но мне-то что, он лишь эпизод в моей прекрасной жизни. Просто я познаю нравы Туманного Альбиона и его обитателей. Но в мужья мне нужен стопроцентный американец. А на свидание с ним, пожалуй, я больше не пойду. Хватит с меня элитного оружия.

— А я бы послушала про это с удовольствием, — отозвалась Джинни, — культура гравировки оружия в Англии — это...

— Джинн, перестань. Я ничего больше не хочу слышать об этом. И еще, сделай мне одолжение, умоляю тебя, поедем с нами в Тауэр. Я уже пообещала и не могу отказаться. Но одна я больше не вынесу. Он пусть смотрит коллекцию оружия, а я буду наслаждаться коллекцией драгоценностей, которые там сейчас выставлены. Из запасников Тауэра.

Отлично! Замечательно. Спасибо Карен! — ликовало сердце Джинни. А вслух она равнодушно спросила:

— Ну... хорошо. Теперь я тебе помогу.

— Спасибо, милочка. Он будет рассказывать тебе про своих предков, про их работы, которые там выставлены, а я посмотрю бриллианты.

— Согласна. За твою доброту мне еще не скоро удастся расплатиться.

— Ты о том моем поступке? Ой, да это глупости.

— Ты считаешь, мы уже поумнели?

— Малышка Джинн, а разве нет? Видишь, как я спокойно говорю о Генри? Он мне надоел. Я его, пожалуй, поменяю на... — Тут ее глаза заблестели. — Знаешь, не люблю я всех этих мальчишек. Мне больше по душе мужчины постарше, настоящие, устоявшиеся.

— Старички?

— Ну, это ты уж чересчур. Мужчины за сорок — это то, что надо. А вся эта мелюзга...

— Но они повзрослеют...

— ...когда мы с тобой будем ходить со вставной челюстью и хромать на обе ноги от приступов подагры.

Карен закрыла глаза и замолчала. А мысль Джинни напряженно работала.

Итак, она пойдет в Тауэр вместе с Генри Мизерби. Отлично! Она удивит его своими познаниями. Надо как следует подготовиться к этому выходу в свет.

— Слушай, Карен, повтори, пожалуйста, имя оружейника, его предка. Ты сказала, его звали Генри...

— Хадли. Это имя я запомню на всю жизнь, он просто вдалбливал мне его в голову.

На следующий день Джинни не пошла на лекции, а засела в университетской библиотеке. Конечно, она отыскала все, что там было про Генри Хадли, основавшего дело, которое существует уже больше двух веков. Да, она, Джинни Эвергрин, малышка Джинн, как все зовут ее, удивит Генри. Непременно удивит.

В Тауэр они поехали втроем и прекрасно провели время. Карен никто не мешал пожирать глазами бриллианты, а Генри и Джинни впивались в каждый штрих, оставленный рукой мастера на колодке, на прицельной планке, на курке ружей.

— А вот это сделал мастер Генри Хадли, — указала Джинни на матово поблескивающее ружье двухвековой давности. — Я читала, и, надеюсь, это правда, что он твой предок? Не в его ли честь тебя назвали Генри?

Еще ни разу Джинни не видела такого просветленного лица у Генри Мизерби. Даже на само ружье он смотрел иначе. Не смотрел он так и на Карен Митчел, вообще ни на одну девушку.

— Какая ты умная, малышка Джинн.

— Что ты, это не я. Просто наткнулась в библиотеке и прочитала...

— Пойдем в библиотеку вместе, и ты мне покажешь, что там еще написано о моем великом предке...

Джинни слушала его горячую речь и млела — она, как и собиралась, удивила Генри Мизерби.

Потом она бросила несколько реплик насчет традиционного английского орнамента, несколько замечаний об особенностях испанского. В выставленной коллекции были ружья из разных стран мира, и Джинни могла показать себя в полной красе.

Теперь, не сомневалась она, Генри Мизерби не перепутает ее с другими девушками. Она для него будет не просто подруга Карен Митчел, маленькая американка, малышка Джинн.

Я иду по следу. Я троплю его, говорила она себе. И я его вытроплю...

— Слушай, это ты пишешь курсовую работу по гравировке европейского оружия? — как-то спросил ее Генри в студенческой столовой. Он подсел к ней с подносом, на котором стояла тарелка с жареной камбалой и картошкой. Джинни уже почти доела свой ланч и молча кивала.

В синих глазах Генри зажегся интерес.

— Малышка, а зачем тебе это?

— Да понимаешь, мы, американцы, всегда относились с пиететом к европейскому искусству. У нас тоже есть оружейники. Я рассчитываю открыть консалтинговую фирму по дизайну после возвращения домой и, надеюсь, буду консультировать и оружейников.

— Ты, конечно, дашь мне почитать свою курсовую первому, если я попрошу?

Как бы ей хотелось радостно закивать и закричать в полном восторге: «Ну конечно, конечно, Генри! Я буду просто счастлива!» Но Джинни немного помолчала, потом посмотрела на него и улыбнулась.

— Я подумаю, Генри.

Он немного помолчал, пристально оглядел ее лицо и спокойно сказал:

— Хорошо. Я понял.

Ну что ж, приятно слышать. Итак, первое: он уже отличает ее от других. Второе: она заинтересовала его. Третье: он понял, что она не собирается кидаться ему на шею.

Именно то, что она и хотела...

Медленно, медленно, медленно. Не спеши, иначе вспугнешь, сдерживала она себя.

— Да ты просто монахиня, — ворчала Карен, возвращаясь с очередного свидания и видя Джинни все в той же позе — за книгами.

— Я приехала в Кембридж учиться, дорогая.

— Можно подумать, я приехала не за этим.

— И за этим тоже, — отозвалась Джинни.

Карен расхохоталась.

— Знаешь, за что я тебя люблю? За непосредственность и за искренность.

— Спасибо. И я тебя за то же самое.

А однажды Джинни вернулась после занятий и обнаружила, что Карен собирает вещи.

— Ты бросаешь учебу? — вытаращила глаза Джинни.

— Могла бы, конечно, позаниматься еще, но Тина слишком плоха и призывает меня к своему, как я понимаю, смертному одру. Мне жаль, что я так мало проучилась, но если ты доучишься до конца, а я не сомневаюсь в этом, может, ты захочешь работать со мной? Тогда твои знания станут моими знаниями.

— Спасибо, Карен. Но я...

— Понимаю. И кое-что понимаю еще. Ты действуешь совершенно верно. Правда, ты выбрала слишком длинный путь. Это не по мне.

— Но, Карен, ты сама длинная, а я вон какая... — Джинни засмеялась.

— Верно. Я и говорю, очень ты умная, Джинни. Но имей в виду, на таком пути и украсть могут.

— Его?

— Тебя.

— Нет, Карен. Меня нет. Потому что я люблю только его. А он даже не знает.

— Бывает, милая.

— Нет, меня никто не украдет. Я дочь траппера.

Итак, все идет, как надо. Да, медленно... Но ее на этом пути не собьют никакие ветры, не увлекут никакие соблазны.

Майкл Фадден расхаживал по комнате и чувствовал, как тревога возвращается к нему. Он смотрел на холст размером четыре на четыре, исполосованный синими и красными линиями, которые, казалось, должны были не выявить рисунок, а напротив, затушевать его. Это было похоже на детскую картинку, когда ребенок, нарисовав что-то, берет карандаш и бездумно водит по ней.

Майкл хорошо знал, откуда у него возникла такая манера.

Он остановился посреди комнаты, уставившись в пол, будто на темных досках он мог рассмотреть свое прошлое. Он начинал как художник-реалист. Писал пейзажи, от которых веяло теплом и нежностью, портреты, на которых люди были узнаваемы.

Тогда он жил далеко от этих мест — в Сент-Поле, что на Миссисипи. На противоположном берегу — Миннеаполис. Эти города называют близнецами, что верно лишь отчасти. Сент-Пол более тихий, низкорослый, в то время как Миннеаполис настоящий современный центр, весь в блеске реклам и огнях небоскребов. Майкл изучал историю в университете Миннеаполиса, а рисовал просто для себя. Это было его увлечение.