Первыми, в начале июля, отправились в обратный путь через Сибирь Матюшкин с доктором Кибером. Расчеты с местными жителями за поставки нарт, собак, продуктов питания и другие услуги задержали Врангеля в Нижнеколымске до ноября. Уже началась зима, когда вместе с Козьминым он покидал приютивший их на три года северный поселок. Проводить офицеров вызвался оказавший большую помощь в походах купец Бережной.

Бережной доставил путников на своих крепких, привыкших к морозам якутских лошадях до Верхоянска, и здесь настала пора проститься с купцом.

— Спасибо, Федор Васильевич, за все, — с чувством сказал Врангель. — Доберусь до Петербурга — непременно упомяну в отчете об оказанной вами неоценимой помощи и буду ходатайствовать, чтобы вас достойно поощрили.

— С вашей руки — и мне куль муки, — добродушно усмехнулся купец. — Да только наград нам не надобно. Была б память хорошая — с нас и довольно. А за сердечное слово — благодарствую! Коль опять воротитесь свой остров искать, милости прошу к моему шалашу. Один в наших краях не воин, артелью сподручнее.

В Верхоянске, называемом якутами Боронук, Врангель и Козьмин в компании с местным исправником отметили Рождество. На дворе лютовала сорокаградусная стужа, но, делать нечего, надо поспешать дальше.

В первые дни нового года начали подъем на Верхоянский хребет. Деревья вокруг стояли в замерзшей бахроме, и такие же ледяные узоры обрамляли воротники и шапки путешественников. Теплый, подобный облаку пар окружал упорно продвигавшийся по горной тропе караван всадников.

В предвестии снежной бури заночевали в дорожной хижине на склоне хребта — поварне. За окном, заложенным льдиной, свистел в ущельях ветер, стонали и лопались от мороза вековые лиственницы, а в набитом людьми домике весело, даря тепло, трещали дрова в глиняном чувале. Скинув промерзшие шубы, путники согревались обжигающим чаем.

— Вон как разгулялось! — прислушиваясь к бушующей стихии, говорил Козьмину Врангель. — Чем-то, Прокопий, полюбились мы «стране Борея». Никак не хочет отпускать нас восвояси.

Израсходовав весь запас злобы, к утру буря утихомирилась, и сразу потеплело. С трудом преодолевая наметенные за ночь сугробы, лошади с оседлавшими их всадниками возобновили трудный подъем наверх.

В январе тысяча восемьсот двадцать пятого года инженер-подполковник путей сообщения Гавриил Степанович Батеньков возвращался из проведенного в Москве отпуска в Петербург. Вроде бы все, как и прежде, четверка сытых и резвых лошадей легко несет поставленную на сани кибитку по укатанной снежной колее, мелькают за окном бесконечные поля, перелески, бедные деревушки с покосившимися избами, но что-то, размышлял Батеньков, произошло в нем самом.

Уже не раздражение, не горечь владеют его сердцем, как было три недели назад, по пути в Москву. Уныние сменилось надеждой, душа воспрянула, услышанные в Первопрестольной дерзкие речи словно вскормили в нем мужество, заставили поверить: то, что угнетало его последние годы, окрашивая жизнь в мрачные тона, можно и должно изменить. Как это сказано у Пушкина, припоминал он понравившийся стишок:

Сколько ему нынче? Полдень близок, еще год — и достигнет возраста Христа. Пора уж сбросить с глаз шоры. Настало время истины, последних откровений, какими бы преступными они ни казались. Но так ли плохо, переводя мысли на филологическую стезю, думал он, само понятие «преступного»? Здраво рассуждая, это всего лишь значит переступить через какую-то грань, нарушить табу. А кто тот судия, определяющий границы добра и зла? Что считается благом для одного, то подчас оборачивается злом для другого, примеров несть числа.

Каким окрыленным он чувствовал себя в Сибири, особенно, когда там появился Сперанский. Годы совместной работы с ним, без сомнения, стали лучшими годами жизни. Тогда он верил в общественную значимость дела, к которому привлек его генерал-губернатор, верил в необходимость задуманных реформ, в возрождение Сибири. Поездка в Кяхту, посещение Байкала, этого ярчайшего символа красоты и могущества Сибири — такое не забывается.

Сперанский ценил его и, покидая Иркутск, взял с собой в Петербург, озадачил новыми проектами. И не черт ли, право, дернул его, продолжал размышлять Батеньков, взяться за «генеральную карту Российской империи»? Именно эта карта обратила на себя внимание Аракчеева, стал допытываться: кто автор? Сперанский раскрыл, и тут же последовала твердо высказанная просьба от всесильного графа: отдайте его, Михаил Михайлович, мне: такие, как Батеньков, нужны в Совете военных поселений.

И вот два года уже минуло службы у Аракчеева. Каждая поездка в Грузино, где располагались штаб военных поселений и имение Аракчеева, переворачивала душу, наполняла ее тоской. Обритые в солдаты и затюканные тупой муштрой крестьяне, несчастные их дети — кантонисты, жизнь, регламентированная с рассвета до заката, и над всем этим миром, в том числе и над самим графом Аракчеевым, царствует толстая, хитрая баба — его управляющая и сожительница Настасья Минкина.

Как-то приехал в Грузино с целой свитой сопровождавших Аракчеева генералов, и все они, поседевшие герои войны с Наполеоном, стали в колонну друг за дружкой, чтобы почтительно приложиться к милостиво протянутой ручке Минкиной. «А что ж ты медлишь?» словно испытывал ее лениво-наглый взгляд. Подчиняясь общему ритуалу, тоже наклонился, чуть коснувшись губами пухлых пальцев. И долго после целования ручки испытывал чувство унижения и гадливости.

Лишь в кругу литераторов, с которыми сблизился через издателя Греча и Общество любителей российской словесности, — братьев Бестужевых, Вяземского, Дельвига — находил отраду и желанную отдушину.

...Вот и Клин позади. Ямщик придерживает лошадей: опять ухабы. Ничего, проедем и здесь, косогоры не страшны, кричать «Полегче, дуралей!» не будем... Противно, когда не доверяют. Стоит представиться — статс-секретарь Аракчеева, и некоторые сразу цепенеют, рты на замок, взгляды исподлобья, словно видят перед собой если не врага, так шпиона. Но те, кто собирался в Москве в одной компании с Прокофьевым, держали себя иначе, их это не напугало, им Синие горы, как называл он Грузино, не страшны. Они доверили ему свои мысли, и сознавать это было радостно. Неужели и правда, как не таясь говорили москвичи, революции не избежать? И если это так, стыдно и неприлично прятаться от нее в своей скорлупе.

Выйдя из дома на Мойке, у Синего моста, где располагалась Российско-Американская компания, Врангель почти нос к носу столкнулся с Батеньковым.

— Фердинанд Петрович, вот так встреча! — обрадованно вскричал Гаврила Степанович.

Он крепко стиснул протянутую ему руку Врангеля, всмотрелся в него:

— Вы, Фердинанд Петрович, почти не изменились.

Ответить ему тем же Врангель не мог: крупное и раньше лицо Батенькова еще больше раздалось, еще упрямее выпирал вперед подбородок. В нем появилось что-то от быстро идущего в гору сановника.

— У вас, Гаврила Степанович, тоже деловое свидание здесь? — любезно поинтересовался Врангель, кивнув на подъезд компании.

— Нет-нет, сегодня никаких деловых встреч. Просто хотел завернуть к Ивану Васильевичу Прокофьеву. Живем-то оба в Петербурге, а познакомились лишь недавно в Москве. Иван Васильевич подождет, а вот с вами давно хотел повидаться, и все как-то не получалось. Вы, я слышал, уже несколько месяцев как вернулись...