— Не буду. Я его ненавижу! Хорошо бы он уехал навсегда!

Эта вспышка привела к тому, что ей вымыли рот с мылом, на ужин она получила только хлеб и воду, а спать ее отправили на час раньше.

Тем не менее, это была правда. Она всегда, всю жизнь боялась и ненавидела Босуэлла.

Никто, похоже, этого не замечал, хотя сейчас, оглядываясь назад, Делия подозревала, что отец абсолютно ясно видел истинное лицо своего сына, скрытое под лоском хороших манер и умения нравиться. Возможно, даже мать понимала это, но Босуэлл был ее любимчиком, ее золотым мальчиком, ее бесценным сокровищем. Если мать и признавалась себе в этом, то, наверное, лишь наедине с собой, в укромные ночные часы. Делия подозревала, что мать так до конца и не верила, что Босуэлл был именно тем, чем был.

Однокашниц Воэн брат очаровал, однажды заявившись на какое-то школьное мероприятие — кажется, на заключительный концерт по случаю окончания семестра; заехал по пути, возвращаясь в Солтфорд-Холл.

— Он красивый, — говорили ее подружки. — И такой обаятельный. Как тебе повезло, что у тебя такой брат!

Девочки напрашивались на приглашение, но Делия одну только Джессику приглашала погостить в Солтфорд-Холле, а подруга, как и она, сразу прониклась к Босуэллу абсолютной неприязнью.

— Извини, Делия: он, конечно, твой брат и все такое, но я его не выношу и не верю ему.

— Я тоже.

Обе прилагали все усилия, чтобы держаться от него подальше. Впрочем, Делия знала, что Босуэлл и не пытается практиковать свои гнусные штучки на Джессике. Он был слишком умен, чтобы гадить там, где живет.

В сумраке, царящем под сенью храма, оказалось трудно разглядеть, что находится на потолке, но когда глаза Воэн приспособились к полумраку, она увидела, что там действительно имеется изображение обнаженной женщины, с напускной стыдливостью взирающей на плотно сбитого мужчину в бархате и доспехах. Как могла Марджори уверенно утверждать, что это именно Венера и Марс? Затем Делия разглядела фигурку жирного купидона, парящего над головой богини. Купидона с шаловливо-порочным выражением на розовом лице, прилаживающего золотую стрелу к витиеватому луку.

Конечно, если ты богиня любви, тебе стоит лишь поманить пальцем — и готово: даже могущественный Марс падет к твоим ногам. Уж конечно, Венера была не такая дура, чтобы любить какого-нибудь мужчину больше, чем он ее. Счастливая старушка Венера!

Тот, кто любит, подставляет другую щеку. К черту, не станет она думать о Тео, особенно здесь, в этом, как выразилась Марджори, храме любви. Это было бы прямо как из слащавого любовного романа.

— Что с вами? Вам нехорошо? — Слова донеслись неожиданно, словно издалека. Делия моргнула и только сейчас поняла, что глаза ее полны слез. Она отерла их тыльной стороной ладони и встала.

На нее внимательно и с озадаченным участием смотрел Джордж.

— Простите, если вмешиваюсь. Я понимаю, внезапная печаль, какая-то потеря…

— Нет, не извиняйтесь. Никакой потери — по крайней мере, в том смысле, что вы подразумеваете. Просто неприятное воспоминание, заставшее меня врасплох.

Его лицо выражало сочувствие.

— Знаете, если бы вы сумели заменить грустное воспоминание другим, из счастливых времен, то почувствовали бы себя лучше.

— Если бы только человек мог распоряжаться воспоминаниями по своему усмотрению.

— Вы выглядите расстроенной. Обопритесь на меня. — Ученый подал руку. — Джессика сказала нам, что вы были нездоровы. Что-то с легкими. А знаете, человек действительно может управлять воспоминаниями. Меня научила этому мать, когда я был еще ребенком, а потом, знаете ли, я воспитывался у иезуитов, а они очень много уделяют внимания тому, что нужно и чего не нужно позволять своим мыслям. Иезуитский ум никогда не позволяет себе блуждать бесконтрольно.

— Иезуиты, — повторила Делия и почувствовала, что смеется. — Простите, просто у моего отца пунктик насчет иезуитов; он рассуждает о них как о каком-то особо зловредном виде черных тараканов — беспардонных и вредоносных. Папа читает много исторической литературы и… Извините. Это было невежливо с моей стороны.

— Вовсе нет. Я не иезуит; просто они передали мне бесценный дар — научили искусству думать, за что всегда буду им благодарен. Тем не менее — и прошу заранее меня простить, ибо советы постороннего редко бывают ко двору — и для нашего духа, и для здоровья опасно позволять мыслям и воспоминаниям бесконтрольно блуждать, превращая человека в свою игрушку.

— Нет же, вовсе не постороннего, — возразила Делия. — В нынешних обстоятельствах мы должны быть друзьями. И я этому рада. Во всяком случае, в отношении вас.

— Думаю, скоро вы поймете, что ершистая и неуживчивая Марджори — личность чрезвычайно интересная.

— Так значит, собственные мысли и воспоминания вы держите под контролем?

— К сожалению, нет. Я стараюсь, и иногда это удается, но когда жизнь человека совершает определенный поворот и происходят определенные вещи, тогда непоправимость совершенного может вытесняться в воспоминания, нравится это человеку или нет.

— Значит, иезуитское воспитание могло бы и не спасти меня от того, что крутится в голове?

— Иезуитское воспитание? Для вас? Это невозможно, но вижу, что вы просто пошутили.

— А вы не пробовали пойти на исповедь и покаяться? Вам отпустят грехи, и все в порядке.

— Я не совершил никакого греха, в котором можно было бы покаяться перед священником. Пожалуй, современные грехи лежат вне сферы охвата церкви. Да я и не был там уже много лет.

— Вы верите в то, что после смерти вас будут судить и сошлют в ад либо вознесут на небо?

— Это детские представления — ад, рай. Если ты хороший — вот тебе розовое облако; няня сказала, что ты плохой, — получай адское пламя и чертей с вилами. Кроме того, вы забываете о чистилище, где душа может освободиться от грехов.

— Все души от всех грехов? Душа Гитлера, например? Я и думать не хочу, что он мог попасть в чистилище; ему любого адского огня мало! Нет у меня к нему никакого чувства всепрощения, уж извините!

— У меня тоже.

— Мне наплевать, что говорит Бенедетта, — заявила Делия, когда, застав Джессику праздно валяющейся в шезлонге, потащила с собой наверх переодеваться. — Я положительно считаю, что жарко, и намерена искупаться.

— А что она говорит?

— Ну, я уловила только в общих чертах: у меня сведет пальцы ног, начнется воспаление легких, и никакое заступничество святых не сможет меня спасти.

— Ты все выдумываешь. Она, наверно, просто спрашивала, что подать нам на обед, вот и все.

— Разве Бенедетта когда-нибудь спрашивает? Нет, пророчила бедствия, я уверена.

— А как ты думаешь, здесь нет акул, или гигантских медуз, или коварных течений, которые могут утащить тебя на скалы? В конце концов, — прибавила практичная Джессика, — нам ничего не известно о здешнем море.

— О, ерунда, — отмахнулась Делия, доставая купальный костюм. — Там закрытая бухточка. Я не собираюсь плыть до горизонта или позволять, чтобы меня унесло на какие-то скалы. Просто поплескаюсь на мелководье, в божественно прозрачной воде. Пойдем, не будь занудой. Надевай купальник. Я велела тебе взять его с собой.

— Посмотри, во что ты превратила ящик комода, — упрекнула Мелдон. — В твои годы пора уже бросить привычку устраивать такой кавардак, если что-то ищешь. А одежда? Смотри, как ты разбросала ее по всей комнате. — Говоря это, она легко и проворно собирала и складывала вещи. — В прошлом году я плавала в Северном море в жаркий августовский день. — Джессика задвинула ящик на место и через плечо посмотрела на подругу. — Эти вещи грязные? Я отнесу их в ванную.

Делию не интересовали прачечные проблемы.

— В Северном море? Знаем мы, что такое Северное море, будь то в августе или еще когда. Достаточно только встать на берегу к нему лицом, чтобы продрогнуть до костей и получить мигрень от пронизывающего ветра. Здесь все совсем по-другому: тихая прозрачная вода и нагретые солнцем камни, к которым можно прислониться.