Отправляясь к Неведомским, Гумилёв каждый раз придумывал какие-нибудь новые трюки верхом, чтобы удивить своих спутниц.

Когда Николай Степанович с племянницами и Неведомские выезжали из села, им приходилось останавливаться, чтобы проехать закрытые воротца. Ребятишки кидались их открыть — за это им полагалась плата — конфеты. Гумилёв любил одаривать крестьянских ребятишек сладостями. Неведомские порою подшучивали над детьми и специально кидали леденцы в крапиву.

Иногда вся компания отправлялась в Дубровку, принадлежащую князьям Хилковым. До 1909 года ею владел князь Михаил Иванович Хилков, министр путей сообщения и член Государственного совета. Гумилёв, бывая здесь, любовался прекрасным храмом — Тихвинской церковью, построенной еще в 1784 году и расположенной рядом с прудом, где на темной глади воды колыхались кувшинки и белые лилии.

После одной из таких поездок Николай Степанович написал 19 июня в альбом Оле стихотворение «Опять прогулка» (1911):

В этот же день в альбом Маше поэт записывает совершенно иное стихотворение «Ключ в лесу». Если первое стихотворение — картинка событий минувшего дня, то второе — уже философия бытия, поиск ответов на нерешенные вопросы в жизни и восхищение перед сильным орлом, который всегда у Гумилёва олицетворял мужество и волю:

Посвящения чередовались: 21 июня Ольге в альбом — слова на музыку Давыдова, а Маше — загадочное «Ева и Лилит» (1911). Лилит — это первая жена Адама, гордая и непокорная. Поэт вопрошает:

Поэт высказывает надежду, что Мария узнает себя, когда придет любовь.

27 июня в альбом Оле поэт записывает стихотворение «Остров любви» по мотивам сюжетов Франции XVII века. В альбом же Маше он заносит стихотворение «Две розы». Это стихотворение — символ. Гумилёв пытается решить, какая любовь освящена Богом — земная или небесная? Роза, которая нежно «розовеет», или «пурпурная»… что «огнем любви обожжена…». Для поэта обе эти любви стоят у ворот Эдема.

Конец мая, июнь и первая половина июля 1911 года были для Гумилёва золотым временем. Он испытывал чувство высокой любви к чистой тургеневской девушке. Такой у него в жизни никогда не было. Но эта слепневская идиллия вскоре закончилась.

15 июля в Слепнево приехала жена Николая Степановича. Анна Андреевна вспоминала: «В 1911 году я приехала в Слепнево прямо из Парижа, и горбатая прислужница в дамской комнате на вокзале в Бежецке, которая веками знала всех в Слепневе, отказалась признать меня барыней и сказала кому-то: „К слепневским господам хранцужанка приехала“, а земский начальник Иван Яковлевич Дерин — очкастый и бородатый увалень, когда оказался моим соседом за столом и умирал от смущения, не нашел ничего лучшего, чем спросить у меня: „Вам, наверно, здесь очень холодно после Египта?“ Дело в том, что он слышал, как тамошняя молодежь за сказочную мою худобу и (как им тогда казалось) таинственность называла меня знаменитой лондонской мумией, которая всем приносит несчастье».

В этот же день супруги отправились на день рождения Владимира Дмитриевича Кузьмина-Караваева (родного брата Александра Дмитриевича) в Борисково. Николай Степанович представил своим слепневским знакомым супругу.

Патриархальный уклад жизни в Слепневе с приездом Анны Андреевны претерпел некоторые изменения. Она жила как бы не замечая распорядка. Могла выйти из своей комнаты к обеду, за столом сидеть с отсутствующим взглядом. В веселых верховых забавах участия она не принимала, не играла в теннис. Зато любила ходить по грибы, общаться с местными крестьянами. Принимала живое участие в их судьбе, оказывая помощь. Однажды слепневская крестьянка запуталась в вожжах и упала. Лошадь ударила ее копытом в голову, и она потеряла сознание. Крестьяне растерялись: до врача далеко, что делать? Понесли в барский дом. На то время там находилась Анна Андреевна, она не только привела крестьянку в чувство, но обработала рану и перевязала голову. Этот случай долго помнила дочь крестьянки Надежда Привалова.

Когда Анне было скучно и хотелось что-нибудь сделать, она принималась полоть грядки на огороде.

Комната Николая Степановича и Анны Андреевны находилась в мансарде, куда вела крутая лестница. Комнату украшал портрет Императора Николая I. Окна ее выходили на север. Здесь же — комната Александры Степановны Сверчковой и справа — комната матери поэта.

В дождливое время трапезничали на первом этаже, где находилась столовая, в теплую и солнечную погоду столы выставляли под открытым небом поблизости от дома. На первом этаже располагались и гостиная для приезжих, а также комната Маши и Оли.

С приездом жены поэт не изменил свой распорядок дня. Он все так же любил верховую езду и проводил время в обществе племянниц и веселых соседей. Очевидно, 19 июля на четырех лошадях Гумилёв, его племянницы и еще кто-то четвертый, который был с Олей (возможно, ее будущий муж князь Оболенский), отправились на вечернюю прогулку верхом. Об этом вечере на другой день поэт написал в альбом Оле стихотворение «Четыре лошади» (1911). Заканчивается оно строфой о прошедшей мимо любви:

Вера Неведомская рассказала и о развлечениях, которые придумывал поэт в их имении: «Там не было гнета „старших“: мой муж в 24 года распоряжался имением самостоятельно. Были тетушки, приезжавшие на лето, но они сидели по своим комнатам и не вмешивались в нашу жизнь. Здесь Гумилёв мог развернуться, дать волю своей фантазии. Его стихи и личное обаяние совсем околдовали нас и ему удалось внести элемент сказочности в нашу жизнь. Он постоянно выдумывал какую-нибудь затею, игру, в которой мы все становились действующими лицами. И в конце концов мы стали видеться почти ежедневно. Начались игры в „цирк“… у него было полное отсутствие страха. Он садился на любую лошадь, становился на седло и проделывал самые головоломные упражнения. Высота барьера его никогда не останавливала, и он не раз падал вместе с лошадью. В цирковую программу входили также танцы на канате, хождение колесом и т. д. Ахматова выступала как „женщина-змея“; гибкость у нее была удивительная — она легко закладывала ногу за шею, касалась затылком пяток, сохраняя при этом строгое лицо послушницы. Сам Гумилёв, как директор цирка, выступал в прадедушкином фраке и цилиндре, извлеченных из сундука на чердаке. Помню, как раз мы заехали кавалькадой человек в десять в соседний уезд, где нас не знали. Дело было в Петровки, в сенокос. Крестьяне обступили нас и стали расспрашивать — кто мы такие? Гумилёв, не задумываясь, ответил, что мы бродячий цирк и едем на ярмарку в соседний уездный город давать представление. Крестьяне попросили нас показать наше искусство, и мы проделали перед ними всю нашу „программу“. Публика пришла в восторг, и кто-то начал собирать медяки в нашу пользу. Тут мы смутились и поспешно исчезли. В дальнейшем постоянным нашим занятием была своеобразная игра, изобретенная Гумилёвым: каждый из нас изображал какой-то определенный образ или тип — „Великая Интриганка“, „Дон Кихот“, „Любопытный“ (он имел право подслушивать, перехватывать письма и т. п.), „Сплетник“, „Человек, говорящий всем правду в глаза“ и так далее. При этом назначенная роль вовсе не соответствовала подлинному характеру данного лица — „актера“, скорее наоборот, она прямо противоречила его природным свойствам. Каждый должен был проиграть свою роль в повседневной жизни. Забавно было видеть, как каждый из нас постепенно входил в свою роль и перевоплощался. Наша жизнь как бы приобрела новое измерение. Иногда создавались очень острые положения; но сознание, что ведь это лишь шутка, игра, останавливало назревавшие конфликты. Старшее поколение смотрело на все это с сомнением и только качало головой. Нам говорили: „В наше время были приличные игры: фанты, горелки, шарады… А у вас — это что же такое? Прямо умопомрачение какое-то!“ Но влияние Гумилёва было неизмеримо сильнее тетушкиных поучений. В значительной мере нас увлекала именно известная рискованность игры. В романтической обстановке старых дворянских усадеб, при поездках верхом при луне и т. п. конечно были увлечения, более или менее явные, и игра могла привести к столкновениям. В характере Гумилёва была черта, заставлявшая его искать и создавать рискованные положения, хотя бы лишь психологически. Помимо этого у него было влечение к опасности чисто физическое. В беззаботной атмосфере нашей деревенской жизни эта тяга к опасности находила удовлетворение только в головоломном конском спорте…»