Еще в одном стихотворении, написанном в Париже, звучат грустные мотивы:

(«Все ясно для тихого взора…», 1910)

О каком позоре пишет поэт? Может быть, о позоре обманутого мужа. Он знал о былых приключениях своей невесты, но думал, что теперь она остепенится. Но, видно, не зря не верила мать Анны Андреевны в возможность семейного счастья своей дочери. Тоскующий Гумилёв и уходящая на свидание с неизвестным художником молодая жена Анна Гумилёва. В Париже в тот раз она стихов не писала.

На календаре начало июня 1910 года. Свадебное путешествие закончено. Гумилёвы собираются домой. Он вынужден заказать не только экипаж, но и дополнительно багажные дрожки, чтобы сдать ящик с книгами в большой багаж. Уезжали они с Северного вокзала. Экипаж отправился по бульвару Себастополь, по бульвару Моджента на площадь place de Roibais перед большим мрачным зданием вокзала.

В вагоне Гумилёвы встретились с Сергеем Маковским. Гумилёв представил редактору «Аполлона» свою молодую жену. Маковский, видимо, повел себя несколько развязно. Во всяком случае, так передавала потом слова Анны Андреевны Ирина Одоевцева по воспоминаниям самого Николая Степановича Гумилёва. «Возвращаясь из Парижа домой, — рассказывал он ей, — мы встретились с Маковским, с пап а Мако, как мы все его называли в Wagonlit. Я вошел в купе, а Анна Андреевна осталась с пап а Мако в коридоре, и тот, обменявшись с ней впечатлениями о художественной жизни Парижа, вдруг задал ей ошеломляющий вопрос: „А как вам нравятся супружеские отношения? Вполне ли вы удовлетворены ими?“ На что она, ничего не ответив, ушла в наше купе и даже мне об этом рассказала только через несколько дней. И долгое время избегала оставаться с ним с глазу на глаз». Сам Маковский вспоминал встречу по-другому: «Осенью 1910 г. на обратном пути из Парижа в Петербург случайно оказались мы в том же международном вагоне. Молодые <Гумилёвы> тоже возвращались из Парижа, делились впечатлениями об оперных и балетных спектаклях Дягилева. Под укачивающий стук вагонных колес легче всего разговориться по душам. Анна Андреевна, хорошо помню, меня сразу заинтересовала, и не только как законная жена Гумилёва, повесы из повес, у кого на моих глазах столько завязывалось и развязывалось романов „без последствий“, но весь облик тогдашней Ахматовой, высокой, худенькой, тихой, очень бледной, с печальной складкой рта и атласной челкой на лбу (по парижской моде) был привлекателен и вызывал не то растроганное любопытство, не то жалость. По тому, как разговаривал с ней Гумилёв, чувствовалось, что он полюбил ее серьезно и горд ею. Не раз до того он рассказывал мне о своем жениховстве. Говорил и впоследствии об этой своей настоящей любви… с отроческих лет…»

Ехали они через Берлин. На вокзале Фридрихштрассе Анна Андреевна пересела в другое купе и дальше ехала в компании трех немцев. И здесь колдовские чары Анны Андреевны имели неотразимый успех. По ее словам, один из них всю ночь не спал и смотрел на нее. Рассказывая об этом мужу, она наверняка хотела вызвать у него чувство ревности, потом все перевести в шутку, как и ее встречи с Модильяни. Но Гумилёв ответил совершенно неожиданно, приземлив жену: «Даже на Венеру Милосскую нельзя восемь часов подряд смотреть, а ведь ты же не Венера Милосская!»

Так закончилась гумилёвская мечта о парижском триумфе и личном счастье. Снова чужая тень замаячила между ним и Аней. А вскоре явилось тому подтверждение. Летом пришло письмо от Модильяни. Анна сделала вид, что удивилась этому. Но письма приходили всю зиму и, по выражению самой Анны, были полны символов. В одном из писем Модильяни писал: «Вы во мне, как наваждение». С каждым таким письмом все меньше и меньше тепла и близости оставалось в отношениях между мужем и женой.

Жизнь в Царском Селе после Парижа представлялась Анне Андреевне скучной: «Царское после Парижа показалось мне совсем мертвым. В этом нет ничего удивительного. Но куда за пять лет провалилась моя царскосельская жизнь? Не застала там я ни одной моей соученицы по гимназии и не переступила порог ни одного царскосельского дома. Началась новая петербургская жизнь».

Об этом «Первое возвращение», стихотворение, которое она написала осенью 1910 года:

Ядом печали и грусти отравляет она и своего мужа. Поэтому неудивительно, что уже осенью он опять покидает ее надолго, отправившись в очередное путешествие. Анна ему вдогонку пишет ужасные по своей откровенности стихи:

(«Я смертельна для тех, кто нежен и юн…», 1910)

Под этим стихотворением стоит дата — 7 декабря. 11 декабря в Царском Селе Анна Андреевна в «Сероглазом короле» снова говорит о Гумилёве, как об умершем:

Но, пожалуй, самым проникновенным признанием может служить ее стихотворение, написанное 8 января 1911 года. По сути, в нем она напророчила всю их нескладную жизнь до полного разрыва:

(«Сжала руки под темной вуалью…», 1911)

Ее душа была открыта любви, она хотела любить, она жаждала быть любимой, но была отравлена на всю жизнь первой «смертельной» любовью к Владимиру Голенищеву-Кутузову. И она не могла не отравлять тем же ядом всех тех, кто ее любил. И не ее вина, что другого она дать не могла.

О том, как жили Гумилёвы в то время, писала в мемуарах другая Анна Андреевна, жена старшего брата поэта — Дмитрия: «В дом влилось много чуждого элемента… В семье Гумилёвых очутились две Анны Андреевны. Я — блондинка, а Анна Андреевна Горенко — брюнетка. Горенко была высокая, стройная, тоненькая и очень гибкая, с большими синими грустными глазами, со смуглым цветом лица. Она держалась в стороне от семьи. Поздно вставала. Являлась к завтраку около часа, последняя, и, войдя в столовую, говорила: „Здравствуйте все!“ За столом большей частью была отсутствующей, потом исчезала в свою комнату, вечерами либо писала у себя, либо уезжала в Петербург. Те вечера, когда Коля бывал дома, он часто сидел с нами, читал свои произведения, а иногда много рассказывал, что всегда было очень интересно. Коля великолепно знал древнюю историю и, рассказывая что-нибудь, всегда приводил из нее примеры. Памятно мне любимое большое мягкое кресло поэта, доставшееся ему от покойного отца. Сидя в нем, он писал свои стихи. Творить Коля любил по ночам, и часто мы с мужем — комната была рядом с его кабинетом — слышали равномерные шаги за дверью и чтение вполголоса. Мы переглядывались, и муж говорил: „Опять наш Коля улетел в свой волшебный мир“. В домашней обстановке Коля всегда был приветлив. За обедом всегда что-нибудь рассказывал и был оживленный. Когда приходили юные поэты и читали ему свои стихи, Коля внимательно слушал; когда критиковал — тут же пояснял, что плохо, что хорошо и почему-то или другое неправильно. Замечание он делал в очень мягкой форме, что мне в нем нравилось. Когда ему что-нибудь нравилось, он говорил: „Это хорошо, легко запоминается“ и сейчас же повторял наизусть. Коля и в семье был строг к чистоте языка. Однажды я, придя из театра и восхищаясь пьесой, сказала: „Это было страшно интересно!“ Коля немедленно напал на меня и долго пояснял, что так сказать нельзя, что слово „страшно“ тут совершенно неуместно, и я это запомнила на всю жизнь. Когда по вечерам вся семья оставалась дома, после обеда мать любила брать сыновей под руку и ходить взад и вперед по гостиной; тут сыновья очень трогательно оспаривали друг у друга, кто возьмет мамочку под руку, а кто обнимет. Обычно после долгого торга мать, улыбаясь, сама разрешала спор — одного возьмет под руку, а другого обнимет, и все трое маршировали по комнате, весело разговаривая. Но редко приходилось нам проводить вечера „уютным кустиком“, как говорил Коля; обыкновенно кто-нибудь нарушал нашу семейную идиллию».