Но суровой и беспощадной была оценка творчества Кустодиева куда более влиятельным в идеологическом плане журналом «На литературном посту». Автор статьи «Легенда о Кустодиеве» А. Михайлов с «марксистско-ленинских позиций» бичевал в ней тех критиков, кто, подобно Вс. Воинову и Э. Голлербаху, «навязывал» публике и обществу значительно «мифологизированный», по выражению автора, образ художника. То, что Вл. Денисов обозначил в статье о выставке лишь легкими штрихами, А. Михайлов доводил до логического конца.

«Оправдание и навязывание пролетариату творчества чуждых Октябрьской революции художников, — с места в карьер начинал атаку Михайлов, — является одной из практических задач антимарксистской и соглашательской критики» [590].

Основная мишень, разумеется, сам Кустодиев, и он обвиняется в том, что «посвятил все свое творчество любовному изображению патриархально-купеческого быта», что «революция была ему органически чужда», что он «был выразителем наиболее реакционных прослоек купечества и мещанства» [591].

Опровергая оценку Воиновым картины «Большевик», автор журнальной статьи чеканит свой тезис: «Картина “Большевик” как раз, однако, говорит за то, насколько не в силах был понять Кустодиев пролетарского характера Октябрьской революции: изображенный им мужик-бородач, попирающий ногами все существующее, не имеет ничего общего с пролетарской революцией» [592].

Строго и бескомпромиссно звучит финальное предупреждение: «Попытки некритически навязать пролетариату творчество Кустодиева в наши дни есть реакционные попытки, и с ними мы будем бороться, от кого бы они ни исходили» [593].

На судьбу наследия Кустодиева в Советском Союзе эта статья повлияла роковым образом, определив на годы и даже десятилетия «пролетарский» подход к его творчеству. А следствием стало значительное ограничение доступа к его картинам той широкой зрительской аудитории, для которой художник работал всю свою нелегкую жизнь.

К концу 20-х годов в Советской России с внешним врагом было в основном покончено. Но особую остроту приобретает борьба с «врагом внутренним», и это в полной мере испытали на себе близкие к Кустодиеву люди — знаток русской иконописи профессор А. И. Анисимов и писатель, чьи книги уже были переведены в США и Европе, Е. И. Замятин.

Анисимов с тревогой и возмущением наблюдает, как в 1927–1928 годах один за другим сносят в Москве ценнейшие памятники зодчества — Красные Ворота, церковь Параскевы Пятницы, церковь Трех Святителей, палаты князя В. В. Голицына — «носители все той же великой культуры» [594], как пишет он одному из своих корреспондентов.

В Историческом музее в Москве ликвидируется отдел религиозного быта, которым заведовал Анисимов, а затем от работы в музее отстраняют и его самого.

Отчаявшись издать написанное им исследование «Владимирская икона Божией Матери» на родине, Анисимов переправляет рукопись книги в Прагу, где в то время ученики и последователи крупнейшего специалиста по византийскому искусству Н. П. Кондакова создали центр его имени по изучению церковного искусства. И там, в Праге, работа, ставшая главным делом жизни Анисимова, была опубликована силами русских эмигрантов и при финансовой поддержке бывшего государственного деятеля Российской империи В. Н. Коковцова. Сознавал ли Александр Иванович, что этот дерзкий вызов власти повлечет для него суровые последствия? Реакция не замедлила последовать: в «Известиях» с интервалом в четыре месяца появляются две разгромные статьи, изобличавшие действия Анисимова как «недопустимые для советского ученого» [595].

В нелегкие для Анисимова дни весны 1929 года М. Волошин, узнав о бедствиях искусствоведа, открывшего ему красоту древней иконы, написал небольшую поэму «Владимирская Богоматерь». Ее заключает посыл — А. И. Анисимову:

В ночь с 6 на 7 октября 1930 года Анисимов по приказу Г. Г. Ягоды был арестован [596]. По обвинению в «шпионаже» он был приговорен к десяти годам ссылки. Ученый был отправлен на Соловки. Отбывавший там же ссылку Дм. Лихачев вспоминал, что Анисимов реставрировал на хорах надвратной Благовещенской церкви монастыря большую икону конца XV века и иногда выступал перед заключенными с докладами на искусствоведческие темы [597]. В сентябре 1937 года Анисимов был расстрелян в Соловках по приговору «тройки» [598].

Начало публичной травли Евгения Замятина тоже пришлось на «год великого перелома», 1929-й. И поводом для нее, как и в случае с Анисимовым, послужила публикация в Праге, где в эмигрантском журнале «Воля России» был напечатан крамольный, по мнению советских властей, роман «Мы» [599]. Перед Замятиным закрываются двери издательств, прекращается выпуск в свет его собрания сочинений, пьесы снимаются с репертуара, в библиотеках запрещают выдавать читателям его книги. Отлученный от культурной жизни страны, он видит единственный для себя выход в отъезде за границу и обращается с этой просьбой к Сталину. Письмо Замятина вождю передает лично Горький, и в ноябре 1931 года Замятин с женой выезжают во Францию.

В 1929 году жертвой репрессий пал и однокашник Кустодиева по Астраханской духовной семинарии Дмитрий Алимов, когда-то обратившийся к Борису Михайловичу с просьбой написать три иконы для церкви села Житкур. Алимову, служившему в то время в Астрахани, как и ряду других церковнослужителей, было предъявлено стандартное обвинение в «контрреволюционной деятельности». Все участники «заговора» с целью «свержения диктатуры пролетариата» во главе с архиеписком Филиппом (Алимов в их числе) были расстреляны [600].

Спустя несколько месяцев та же астраханская газета «Коммунист», которая информировала читателей о разоблачении подрывной деятельности «попов», нашла новое гнездо подобной же антисоветской деятельности — уже в церкви села Житкур, где висели написанные Кустодиевым иконы. В статье газеты «Церковь стоит на пороге новой жизни» можно было прочесть: «За церковной оградой притаился классовый враг. В Житкуре еще звонят колокола в такт и ритм пакостной антисоветской работе кулаков и церковников. Надо вырвать у колоколов лживые и злые языки».

На комсомольской сходке постановили церковь закрыть и превратить в избу-читальню. Сожгли все иконы, в том числе написанные Кустодиевым. Несколько позже была уничтожена и сама церковь — прекрасный образец русского деревянного зодчества [601].

На 30-е годы падает разгул богоборческой кампании в Ленинграде. Был снесен украшавший город Троицкий собор. Пострадала и Введенская церковь, которую так часто писал из окна своей мастерской Кустодиев.

Несмотря на появившиеся в конце 20-х годов негативные оценки, искусство Кустодиева продолжало оказывать заметное влияние на культурную жизнь страны. Подчас его использовали и в политических целях.

В конце 1927 — начале 1928 года в Москве побывал японский политический и государственный деятель Гото. Его миссия была приурочена к трехлетию подписания советско-японского договора о возобновлении дипломатических отношений. Сторонник сближения с Россией, Гото вел в Москве переговоры о заключении торгового договора между СССР и Японией. Он был принят руководителями компартии и правительства, наркомом иностранных дел Г. Чичериным.