Что ж, можно уходить. Раз плюнуть. Ничего соблазнительного моему взору не предстало: ни голой руки, распростертой на постели, ни обнаженной ноги, ни изгиба крутого бедра.

Но на стуле рядом с кроватью был аккуратно сложен спортивный костюм, одолженный мною, а рядом, на полу, валялась ее розовая футболка. И что-то маленькое, белое, кружевное — ее трусики. Это меня и подкосило. Я сел на край кровати, поцеловал ее волосы и шепотом позвал по имени. Она подняла голову, открыла глаза. Не стала часто-часто моргать, не стала сонным голосом спрашивать: «Ой, где это я?» Она знала.

— Чего тебе надо?

— Я в гости пришел. — Я улыбнулся, изобразив, надеюсь, нечто вроде улыбочки «кому-какое-дело». Не сработало. Она не улыбнулась в ответ. Я откинул одеяло. Она лежала совершенно голая.

— Вот видишь, ты знала, что я приду. Ты специально для меня разделась.

Я лег рядом с ней. В свете луны узкие полоски белой кожи, там, где раздельный купальник защитил кожу от загара, смотрелись как перламутровые.

— Хозяева обязаны развлекать гостей.

Я поцеловал ее в щеку, в губы, в демаркационную линию между белыми грудями и грудной клеткой. Я прикасался к ней осторожно: видишь, я не собираюсь рвать тебя на части. Я умею быть нежным и ласковым. Стильным. Искусным.

Бонни не выгнула шею, не зашептала страстно: как чудесно. Она отвела волосы с моего лба, с висков. Это был очень трогательный жест, такой нежный, что я потерял голову. Я перестал целовать ее лицо и потянулся к руке, но она руку отдернула.

— Скажи мне, — прошептала она. — То, что ты пришел в гости, что-то означает?

Прямой вопрос, бесхитростный взгляд. Я хочу знать правду, сказали ее глаза. Ох, ерунда все это: я знал, что могу ответить ей все что угодно. Она ведь такая доверчивая.

— Или это… только на одну ночь?

Она сама выбрала этот мучительный путь. Могла ведь притвориться, что для нее это не так уж важно. Так и шла по жизни с плакатом, на котором крупными красными буквами было начертано: «Хочет от жизни многого, но страшно ранима». Что я мог ей сказать?

— Только на одну ночь, Бонни.

Мы лежали рядом, очень близко друг к другу. Стоило одному из нас глубоко вздохнуть, и наши тела соприкоснулись бы.

— Опять одна ночь? И это все, что у нас будет?

Я закрыл глаза, потому что почувствовал, как подступают слезы:

— Да.

— А ты мне больше ничего не можешь обещать?

— Нет.

— И тебе все равно, что я тебя люблю?

— Все равно.

Я не успел сказать ей, как мне жаль: она приложила палец к моим губам.

— Можно попросить тебя об одной вещи? — спросила она. — Не говори: «Мне очень жаль». Даже если тебе и вправду жаль. Не надо извиняться за то, что ты не можешь меня любить. Это так пошло, а ты ведь не пошляк.

— И ты тоже.

— Знаю.

Она придвинулась ко мне, и наши тела соприкоснулись. Я провел пальцами по ее коже. Она была теплая и шелковистая. Я все не мог поверить в эту шелковистость.

— Погоди. Послушай меня, — заговорила она. — Тогда вот тебе мои правила для одной ночи. Нельзя говорить: «Ты очень красивая». Нельзя говорить: «Ты очень хороший человек». — Она помолчала. — И нельзя говорить: «Я тебя люблю». А все остальное можно.

Она обняла меня и притянула к себе. Я лег на нее. Медленно, как будто впереди у нас были недели, годы, века, вся жизнь, она провела пальцами по моей спине, по ягодицам, между ног. Я был так ошеломлен тем, что наконец могу ее касаться, целовать. И вдруг понял, что теряю ее.

Уже потерял. И слезы хлынули по моим щекам.

— Стивен, ты что?

— Ничего. Просто я на пределе. Устал. Разволновался.

Бонни вытерла мне щеки простыней. Эта нежность все усугубила. Я погладил ее руку, а потом оттолкнул ее.

— Я в порядке. Знаешь, никто не называл меня «Стивен«.

— Ты вовсе не обязан заниматься со мной любовью, если не хочешь, Стивен.

— А что, похоже, что я не хочу?

— Нет, наоборот. Но вы с ним можете быть совершенно разными сущностями.

— Тогда мы оба — он и я — мы оба этого хотим.

И мы занялись любовью.

Потом я отнес ее на руках в свою спальню, и перед тем как уснуть, мы еще раз позанимались любовью. Моя память не удержала все подробности той первой ночи, что случилась пять лет назад: я запомнил страсть, но забыл, как это сладостно.

Только на этот раз действовали правила, установленные Бонни для одной ночи. Никаких «Ты очень красивая». Никаких «Ты очень хороший человек». Никаких «Я тебя люблю». Все время, пока мы занимались любовью, и потом, когда лежали в тихонько разговаривали друг с другом, мне хотелось чего-то большего, чем стонов, криков, звериного рычания, вздохов, всей этой ничего не значащей ерунды. Но то, что я хотел ей сказать, было запрещено, ни слова любви и восхищения. Я подумал: она придумала потрясающие правила игры, и такое способен придумать только человек, для которого одной ночи безумно мало.

Но я должен был играть по-честному. Я не хотел, чтобы она приняла меня за пошляка. Поэтому я не сказал ей, что люблю ее. Но пытался дать понять.

Когда мы наконец уснули — голова к голове, на одной подушке, — я прижал ее руки в своей груди.

Час перед рассветом. Волшебный час.

Я гулял с Муз, а Бонни застелила постель. Но она сделала это не так, как я обычно делал: слишком большой кусок простыни оставила торчать сверху, поэтому я все переделал. Она сразу заметила.

— Ты перестелил кровать.

— Ты не так застелила.

— Но это не твое дело заботиться о порядке. Это не мужская работа.

Она сидела на кровати в своих шортах и в моей майке и сжимала в руках кружку с кофе — по-мужски, не используя ручку, которые обычно используют женщины.

— Порядок — это женское дело, — объявила она. — Хаос — мужское.

— И после этой ночи ты заявляешь мне, что я не мужчина?

— Ты что, не бываешь в кино? — Она вытянула вперед руки, сделав пальцами рамочку, как постановщик, формирующий кадр.

— В КАДРЕ — КОМНАТА КОПА. КРУПНЫЙ ПЛАН. Полный бардак. Подозрительно серая простыня сбилась на матрасе, пустые бутылки из-под виски, смятые бумажки, остатки обеда из китайского ресторана, купленного на прошлой неделе, и забитая окурками пепельница. Как же ты можешь быть аккуратным?

— Настоящие копы обычно очень аккуратны. Я люблю, когда вещи на своих местах. Вопрос в другом: почему ты такая неряха?

— О чем ты? Я не неряха.

Я захохотал.

— Да брось ты, Бонни. Я же участвовал в обыске. Даже носки у тебя по парам не собраны. Ты швыряешь их в ящик вперемешку с лифчиками, и все это сплетается, как спагетти. В кухне у тебя смешаны чайные и столовые ложки. Бумаги вообще не разложены, даже по алфавиту.

— Когда все выглядит аккуратным — это не в счет. Я предпочитаю, когда просто чисто.

— Но ты ведь не выбрасываешь журналы и брошюры годами. Кто же хранит программу телевидения за 1982 год?

— Ну ясно, что не такой человек, как ты.

Вот именно. С тех пор, как мы встали, а это было без чего-то шесть, Бонни держалась как-то отстраненно. Она не изображала оскорбленного самолюбия, тон ее не был холодным. Нет, она вела себя дружелюбно, но независимо: ух ты, здорово, изюм с кукурузными хлопьями? С удовольствием. Спасибо. Разумеется, она понимала, что ей лучше не выходить из спальни, что окна в гостиной не занавешены, и вдруг кто-нибудь вздумает ко мне зайти… И уверен, она хотела рассказать мне что-нибудь еще про Сая. Обсудить все дело. Ради бога!

Она вела себя как любой гость, оставшийся переночевать — как коп, благодарный за гостеприимство, за стол и дом, как говорится, как дружелюбный, легкомысленный парень. Доев завтрак и поставив мисочку с хлопьями на подоконник, который я обычно использовал вместо стола, потому что другого стола у меня не было, она улыбнулась и сказала наигранно бодрым тоном:

— Знаешь, что особенно приятно? У тебя хлопья хрустят. А у меня никогда не выходило держать их подсушенными. Не то что у нас в Огдене, там их месяцами можно хранить, и ничего.