Я захлопнул откидной верх машины, запер пистолет в бардачке и переоделся: под передним сиденьем у меня хранился пакет с шортами и теннисными тапочками — моя раздевалка на колесах. Прицепил пейджер к поясу. К сожалению, свою футболку с вылинявшим рукавом я накануне использовал для протирки машины, так что пришлось обойтись без нее.
Жара стояла кошмарная. Я бы с удовольствием нацепил один из тех голубых банданов, над которыми все лето издевался, тех самых, которые бегуны из Нью-Йорка скручивают жгутом и повязывают на лоб, надеясь выглядеть как строители, а не как богатые идиоты. Я даже не отказался бы сейчас от набрюшной сумки с бутылочкой минералки.
Первые километров пять я пробежал через центральный Саффолк — мимо ряда домов, облицованных дешевым щербатым алюминием, у обитателей которых, очевидно, недоставало тщеславия прибить почтовый ящик с намалеванным на нем «Владение Маккарти» или посадить карликовую яблоню или розовый куст, — хоть что-нибудь рядом с тощим символическим можжевельником, который строители воткнули в палисад перед домом. Это, я вам доложу, был тот еще палисад — около пяти гектаров земли с табличкой «Продается». В эти минуты я не думал о Бонни. Я вообще ни о чем не думал.
Я пробежал маленькую ферму, похожую на тысячи других на Южной Стрелке, разве что в воздухе не стоял сладкий аромат удобрений и пестицидов. Милое местечко: бурое картофельное поле, почти готово для сбора урожая. По кромке поля рос темно-розовый клевер и белые граммафончики винограда.
Бонни! И на этот раз не фантазии, а реальное воспоминание.
Да, это был День Труда, четыре часа пополудни. В баре — да, ты прав, Гидеон, это был «Джин Милл», — было мрачно и тесно, как в пятничный вечер на День Поминовения. Курортный сезон уже окончился, и те, кто был уже слишком стар, чтобы именовать себя «яппи», не слонялись там-сям, расслабленные и радостные, предвкушая развлечения. Все те же воображалы йоркеры толпились у стойки, пихая друг друга локтями. Их отличало то, что они все были сгоревшими до красноты и несчастными до тошноты, с шелушащимися облезлыми плечами. Они тянули руки к своим коктейлям «маргаритас» («Только без соли!») и пили без меры, чтобы залить тоску о том, что вот еще одно лето пролетело, а они так и не влюбились и даже не встретили той, что не стала бы унижать их и хохотать над тем, что они такие толстые и носят детские замшевые ботинки.
Для местных вроде меня это было лучшее время. Я сыт был по горло июнем, июлем и августом со всеми этими горничными и кастеляншами из гостиниц, с их мечтаниями (на одну ночь!) о солидном, разодетом в пух и прах пижоне. Закадрить их было раз плюнуть. К первому понедельнику сентября я знал наверняка, что тридцатипятилетние президентши корпораций прерывали заигрывание недвусмысленным предложением «Поедемте в Хэмптонс». Я также знал, как ведут себя бухгалтерши с обесцвеченными волосами, блестящими от помады губами и морщинистыми шеями. Они на все в ответ бормотали «В самом деле?» и через две секунды, узнав, что я коп, пулей неслись в туалет. В «Джин Милле» этим дамам не светило подцепить ни банкира, ни профессора, ни даже бехгалтера. Так что на этот раз можно было рассчитывать на фразы типа «Я так вам завидую: жить здесь целый год!» или «Следователь по убийствам! Признавайтесь, как вам удается… Как это получше выразиться? День за днем иметь дело с темными сторонами человеческой натуры».
Но вместо того, чтобы нарваться на один из таких подарочков, я заметил Бонни. Почему я ее выбрал? Может быть, потому, что в то лето все носили перманент, а она была единственной бабой без каскадов кудряшек. А может, оттого, что на ней не было комбинезона — в клеточку, полосочку или цветочки, где одно с другим нарочно не сочетается.
Бонни стояла, облокотившись на стойку бара, одна нога — на приступочке, и была выше всех остальных женщин. В ту минуту она рылась в салфетках и ключах в боковом кармане короткой, в красно-желтую клеточку юбки, разыскивая деньги заплатить за пиво. На ней была красная блузка без рукавов. Протиснувшись сквозь толпу и подойдя к ней поближе, я смог рассмотреть ее широкие, загорелые плечи. Какая шелковистая кожа, подумал я и положил ей руку на плечо. Оно действительно было шелковистым. Я сказал: «Я заплачу». И протянул бармену три бакса за пиво. Она улыбнулась: «Спасибо».
Вот все, что всплыло в памяти: образ того вечера. Я по-прежнему бежал, и мой пот капал на асфальт еще пару километров. Вокруг фермы, потом обратно — мимо газона, в жалкую алюминиевую зону Лонг-Айлэнда. Я надеялся, что это прочистит мне мозги. Но так и не смог припомнить ничего, кроме самой Бонни Спенсер в сухом, продутом вентиляторами мареве «Джин Милля», держащую перед собой пиво — так, как невесты держат букет. У нее тогда были короткие волосы, небрежно подстриженные, как будто она собиралась сделать очень модную стрижку, но вышла осечка, придавшая ей сходство со старшей сестрой древесной нимфы. В приглушенном свете бара ее плечи и руки мерцали, как янтарь.
Я остановился, сделал несколько кругов по автостоянке, чтобы остыть, но воздух был таким раскаленным, что мне удалось только унять хрипы в грудной клетке. Я послонялся там еще минут пять, уповая на то, что задует ветерок, но ветерка не было. Тогда я залез в машину и вытерся измазанной машинным маслом футболкой. Пейджер при беге натер мне кожу на боку, и я заработал багровый синяк.
Я достал дезодорант и побрызгал подмышками, а потом втиснулся в рубашку, галстук и костюм — быстро, чтобы проходящая мимо домохозяйка не заглянула внутрь и не увидела, как я извивался, застегивая ширинку. Я все пытался заново проиграть ту сцену в памяти.
«Я заплачу».
Я поставил на стойку бара свой стакан — водку с кусочком лимона — и протянул три свернутых доллара бармену. Бонни улыбнулась, да так, что у меня зашумело в голове.
«Спасибо».
Я зашел в супермаркет и купил большущую бутылку содовой воды. Лицо у меня, судя по всему, было совсем красным, потому что кассир сказала:
— Будьте поаккуратнее. Жарко очень и вообще.
«Я заплачу», — сказал я Бонни.
«Спасибо».
Я снова залез в машину и припал к бутылке, пытаясь одновременно припомнить, что же было дальше. По логике вещей, я должен был бы представиться: «Стив Бреди», а она в ответ сказать: «Бонни Спенсер», и через пару минут мы бы, наверное, уже хихикали над двумя бриджхэмптоновскими идиотами, которых угораздило познакомиться в Ист-Хэмптоне, в якобы «настоящем» джиновом баре с дерьмовыми вентиляторами на потолке, барменами, которые нарочно не брились, потому что «щетина — это То, Что Надо», в окружении городских воображал в сандалиях по двести баксов.
Только я ничего больше не мог вспомнить. Может, больше ничего и не было? Может, она зачем-то присочинила то, что оказалось несостоявшейся попыткой покадриться? Она же сценарист, сдобрила это слегка романтической историей и, назначив себя на главную роль, подкинула своему адвокату: «Вот, может, это тебе пригодится». Но почему тогда Гидеон помнит ее взволнованность и то, как она произносила мое имя? Кем бы он там ни был помимо этого, он сообразительный парень и, наверное, очень порядочный адвокат. Не думаю, чтобы он стал лгать копу, расследующему убийство, даже с целью помочь приятельнице.
В общем, что бы там ни произошло у меня с Бонни, мне уже этого не вспомнить. Жалко. Я бы хотел знать, каково это — трахаться с ней. Я порулил обратно к ферме, снова открыл верх машины, пописал у обочины и, сев в машину, собрался в управление. Включил зажигание и…
Боже всемилостивый, я начал вспоминать.
Мы выпили по глотку, обменялись именами и обнаружили, что оба живем в Бриджхэмптоне, правда, по разные стороны трассы.
— Но вы родом не местная, — предположил я.
— Что означает, что вы родились здесь.
— Верно. А вы откуда?
Она, кажется, сказала, что из западных штатов или из Юты, потому что каким-то макаром — и я это очень живо вспомнил, — мы завели разговор о рыбной ловле, о форели. Оказалось, что она умела делать приманки-мухи. А я сказал, что я рыбак хреновый, ходил только на пеламиду и на камбалу пару раз, но мы когда-нибудь можем сходить на рыбалку вместе. А она сказала: «На форель лучше ходить ночью». Улыбнулась и добавила: «Знаете что? Позвоните мне, когда научитесь завязывать по крайней мере три вида морских узлов с той же легкостью, что и шнурки от ботинок, и тогда я возьму вас с собой на потрясающий горный ручей». Я сказал: «А можно позвонить вам до этого?» И она просияла в улыбке.
