— По-моему, вы блефуете, — заметил Гидеон.

— Сделайте милость, мистер Фридман. Передайте вашей клиентке кое-что от меня. Скажите ей, что, если она это сделала, ей лучше признаться сейчас. Может, мы придем к решению, которое устроит обе стороны.

— Почему вы не хотите вести себя достойно? Она действительно хороший человек. Почему вы не допускаете даже малейшего сомнения насчет ее невиновности?

— С вашего разрешения я продолжу. Если она не захочет нам помочь, если она не явится с повинной, ситуация сложится худо для нее.

— Скажите мне одну вещь, — начал Гидеон. — Вы и вправду думаете, что способны объективно судить о моей клиентке?

Ох и не понравилось мне, как он меня рассматривал. У меня внутри возникло нехорошее, тошнотворное ощущение. Интересно, он что-то во мне заметил? Или Бонни ему что-нибудь сказала? А что она вообще могла сказать? Что один раз я стоял слишком близко от нее? Что пару раз она заметила, что кое-что выпирало из моих штанов, и это вовсе не был пистолет?

— Конечно, я абсолютно объективен. Она очень милая дама. У нее хорошее чувство юмора. Она очень дружелюбна. Я лично думаю, что она чрезвычайно мила. — Гидеон внимательно слушал. — Но, будучи чрезвычайно милой, она совершила дурной поступок.

— Вы ошибаетесь.

— Мне очень жаль, но я не ошибаюсь. Понимаете, я уверен, что Бонни чувствовала себя, — как бы это сказать, — униженной. Разведенная, одинокая, бедная неудачница. И тут возникает бывший муж. Подмигивает ей, пару раз трахает… Мы ведь все уже знаем, хоть она и клянется, что это неправда. Она постоянно лжет. На самом деле он ведь с ней спал, а потом сделал ей ручкой. Ни дружбы никакой, ни женитьбы, ни денег не посулил. Ах, да, ни фильма по ее сценарию. Ни черта. Вот она с ним и расправилась.

— Но вы ведь сами в это не верите.

— Верю.

— У вас нет доказательств.

— У нас полно доказательств. — Я положил ноги на стол. — Должен вам сказать, я убежден, что даже милым дамам негоже убивать. Но мое мнение не играет роли. Ей предстоит отправиться куда следует. Пусть готовится. Может, стоит подумать о прощальном вечере?

Мэриэн Робертсон, кухарка Сая, осталась при исполнении своих обязанностей. Кинокомпания решила платить ей до окончания съемок «Звездной ночи».

— Готовить? — усмехнулась она. — Для Линдси? Вы представляете себе, что она ест? Фрукты. Ну, иногда, — орешек. Ничего удивительного, что она сама похожа на стакан молока. Я целый день тут сижу, так что, может, когда она приедет, я ей нарежу с пяток дынь. Разве нормальный человек может питаться одними дынями?

Я не сразу смог ей ответить, потому что у меня рот был забит. Она упорствовала в своем желании накормить меня яичницей с беконом, не говоря уж о целой башне булочек и кофе.

— Не любите вы ее, — только и смог я сказать.

— Бывают и похуже.

— Кто, например?

— Ну такие, нахальные. Воображалы. А еще такие, которые заявляются за две минуты до обеда на двадцать персон и сообщают, что сидят на таблетках для похудания. А еще такие, которые считают нужным разъяснить черной кухарке, что это такое milles feuilles.

В крошечной белой вазочке я заметил мармелад, будто бы приготовленный специально для лилипутов. Я намазал его на булку.

— А что вы скажете о Бонни Спенсер? — спросил я. Мэриэн Робертсон начала грызть десны. — Ну помните Бонни? Бывшая жена Сая?

— Ах да, ну конечно! Славная девочка.

— Миссис Робертсон, я в затруднительном положении. Я вас с детства знаю. Я отвечаю за вас. И я не хотел бы, чтобы у вас возникли неприятности.

— У меня?

— Да. У нас есть доказательства, что Бонни Спенсер побывала в доме Сая в день его убийства. Так что вы можете мне, конечно, сказать, что не знали, будто она тут была, но рано или поздно Бонни предъявят эту улику. И она, вероятно, скажет что-нибудь вроде: «А, эта славная миссис Робертсон, с которой мы так хорошо знакомы с тех пор, как я была замужем за Саем. Она всегда готовила для меня мой любимый… бог знает что. Лимонный пудинг. Короче, мы в тот день мило поболтали с миссис Робертсон». И вот тут у вас возникнут проблемы с законом, потому что вы мне сказали, что здесь никого не было.

— Еще кофе?

— Миссис Робертсон, вы солгали полиции — это преступление.

Наконец она сказала:

— Ты, Стив, пальцем в небо тычешь. Бонни — хороший человек.

— Если она такая хорошая, зачем вы лжете и выгораживаете ее? Вам не кажется, что разумнее было бы всем рассказать, что она здесь была, и от этого она не станет хуже?

— Если она сказала вам, что была здесь, это ее дело, а не мое.

Она убрала со стола мармелад и сливки. Я больше не был желанным гостем.

— Так была она здесь днем в прошлую пятницу?

— Была.

Отрывисто. Выглядишь-то ты, Стив, отлично. Ай-я-ай, а ведь был лучшим нападающим в команде!

— Вы с ней говорили?

— Так, «привет», «как дела», пару слов.

— Она была любезна? Чмокнула вас в щеку? Вы притворились, сказав: «Рада вас видеть, миссис Спенсер»?

— Я зову ее просто Бонни. И мы обе были рады видеть друг друга. Я ее обняла. И что мне за это будет? Меня отправят на электрический стул?

— Миссис Робертсон, я пытаюсь понять, как все происходило в тот день.

— А происходило все так: мистер Спенсер просто, наверное, устал от своей Мадам Мускусной Дыни, потому что он-то и привез сюда Бонни. Он улыбался, он ей очень обрадовался — как раньше. И они даже не задержались в кухне поболтать. Им было, думаю, чем заняться наверху. Ну и ладушки, подумала я, она потом спустится. И уж тогда мы поговорим. Я-то ее знаю. Мистер Спенсер сядет на свой телефон, а она придет в кухню, и тогда-то мы и насудачимся вдоволь.

— Скажите мне честно, вы не слышали, чтобы они ссорились там, наверху?

— Нет.

— Вообще какие-нибудь звуки?

— Нет. Послушай, Стив. Он бы не вышел искупаться и позвонить, если бы Бонни оставалась наверху. Про него что угодно можно сказать, но что до манер — он был очень хорошо воспитан. Не в его правилах было не отвезти даму домой или, если она на своей машине, не проводить ее до машины. Уж ты поверь мне на слово, после Бонни и до Линдси перед моими глазами вереницы женщин прошествовали наверх — взглянуть на океан и тому подобное. И он всех и всегда должным образом провожал.

— Так как же вышло, что вы не заметили, как он ее проводил?

— Не знаю. Может, я белки взбивала в тот момент. Или нос пудрила.

— Вы слышали, как мистер Спенсер спустился и прошел к бассейну?

Она опять погрызла десны, а потом кивнула.

— А что же Бонни? Вы слышали, как она ушла?

Она не ответила.

— Хорошо, между тем моментом, когда Бонни поднялась на второй этаж с Саем, и моментом, когда вы услышали выстрел, что конкретно вы еще слышали? Ее голос? Ее шаги? Как отъезжала ее машина?

— Она его не убивала.

— Что вы слышали, миссис Робертсон?

— Ничего не слышала. — Она убрала булочки и мою тарелку. — Ты доволен, Стив?

Я всегда знал, что верна старая поговорка: боль забывается. Физическая боль, как во Вьетнаме, когда один новичок из Северной Каролины, услышав вражеский огонь, в панике навел свой огнемет М-60 и прожег мне плечо. Врач вколол мне тонну какого-то дерьма, и, чтобы я не орал и не выдал наше местонахождение, пока они разрезали мне гимнастерку, им пришлось вставить мне в зубы резиновый кляп. Мне, который до этого, глядя на стонущих раненых, думал: больно, конечно, ужасно, но неужели нельзя закусить губу и сдержаться? Я стонал так громко, что они оставили кляп у меня во рту и вытащили его только тогда, когда меня вырвало и я чуть не захлебнулся в собственной блевотине.

Я помню, как подумал, когда они тряхнули плечо, кладя меня на носилки и относя в вертолет: этого полета я не выдержу, потому что умру от боли. Клянусь, я не мог этого вынести. Я выл: «Священника!» И это я, чья последняя исповедь совпала с моментом конфирмации. Но самой по себе боли я не помнил.