— А какой смысл ему было так поступать?

— Хотите откровенно?

— Валяйте.

— А вдруг вы сами интересуете его больше, чем ваш сценарий? Может, вы и сами где-то в глубине души это чувствуете, и…

Она вся вспыхнула.

— По-моему, вы заблуждаетесь. Я не из этих нервных нью-йоркских дамочек, которых хлебом не корми — дай сказать о себе гадость. Да и Сай не был законченным подонком, вроде тех, что говорят: «У-у, крошка, как мне нравится твой монтаж!» Я сделала хорошую работу, и Саю она понравилась. Я точно знаю, что так оно и было.

— Ну-ну, я же не собираюсь вас обижать. У меня такая профессия — предусмотреть все возможные варианты. Идет?

Она успокоилась.

— Дело в том, что мы с Саем действительно были друзьями. Понимаете, я не в его вкусе, и не была, даже когда мы поженились, а прошедшие десять лет тоже не прибавили мне ничего по части аппетитности. Я знаю, что его заводили женщины типа Линдси, красивые, очаровательные. Или утонченные, интеллектуальные, с пылу с жару из Йельского университета. Или темпераментные дамы с французским акцентом, свободно цитирующие Расина, с волосатыми подмышками и собственным замком во Франции. А я всего лишь его бывшая жена, и ему никакого резона не было за мной волочиться. Он лучше, чем кто бы то ни было, знал, что я могла ему предложить, и он уже однажды сказал мне «спасибо, не стоит».

— Ну а так, по старой памяти?

Она резко покачала головой. По ее волосам прошли волны.

— Бонни, вы ведь спали с Саем? И именно поэтому так запросто явились к нему на площадку. Просто вам вдруг взбрело это в голову.

— Нет!

— Учтите, если это так, с вас были бы сняты все подозрения. — (Ерунда, разумеется.) — Потому что было бы ясно: два взрослых человека, давно друг друга знают, испытывают друг к другу симпатию…

— Не принимайте это на свой счет, но все это — чушь собачья.

— Ну хорошо, вопрос исчерпан, — сказал я, поднимаясь с места и подходя к ней. Муз, сума переметная, осталась лежать на месте. — Тогда на сегодня — все.

Тут я решил действовать внаглую. Улыбнулся. Подмигнул ей. Надо ее очаровать.

— Простите, если чем-нибудь вас обидел.

— Нет-нет, — сказала она уже более мягко. Мои чары возымели действие. Она взглянула на меня, и ее глаза затуманились, как будто она ждала, что я ее сейчас поцелую.

— Хорошо, — сказал я. — Рад, что мы достигли взаимопонимания.

Я протянул руку к ее волосам и хотел их взлохматить.

Вот незадача! Пуговица с моего рукава запуталась в ее волосах.

— Простите, — сказал я абсолютно искренне и попытался освободить пуговицу. Ее волосы пахли каким-то ранним весенним цветком, я не мог определить, каким именно: гиацинтом, а может, сиренью. Я вцепился в пуговицу и оторвал ее, но, к несчастью, — вместе с прядью ее волос.

— Не расценивайте это как полицейскую беспардонность.

Она улыбнулась. Потрясающая открытая улыбка — символ Дикого Запада:

— Я знаю.

— До встречи, Бонни.

Сев в машину, я достал пластиковый пакет и поместил туда свою добычу — четыре волоска с головы Бонни Спенсер. Три из них были с корнями. Для ДНК-теста вполне достаточно.

Я терпеть не мог иметь дело с женщинами, которые не умели вовремя заткнуться. Видите ли, мужики в принципе не против ободряющего словца, если оно к месту сказано, дельного предложения, искреннего стона восторга. Но до появления в моей жизни Линн долгое время почти все бабы, с которыми я спал, вели себя как экскурсоводы по Стране Секса.

Они все словно затвердили один и тот же текст. Экскурсия проходила так: О-о, как хорошо. О-о, не останавливайся… Указания водителю: побыстрее. Нет, помедленнее, легче, легче. Нет, выше, выше… А потом сведения о том, какие развлечения ждут туриста прямо за ближайшим углом: я хочу взять его в рот (от этого предложения я никогда не отказывался, потому что оно сулило сразу две радости — приятные ощущения и хоть на какое-то время — полную тишину)… Ну и, разумеется, они неизменно сообщали об окончании экскурсии: О-о, это произошло. О, да, да!.. Подожди секундочку. Ах, это слишком сильно. Пожалуйста, не надо, О Боже, нет, Господи, нет!

А Линн вела себя тихо. Какое счастье. Понятно, впрочем, по какой причине. Она молода и хороша собой и потому уверена в себе. Она знала, что ей не нужно выступать с эффектными монологами, чтобы завоевать внимание партнера. А молчалива она была, думаю, еще и потому, что где-то — наверное, в Манхэттенвильском колледже — ее научили, что хорошо воспитанные молодые леди не должны орать в объятиях джентльмена «трахай меня посильнее».

Но в ту ночь ее молчаливость была какой-то другой. Когда я позвонил в ее дверь в одиннадцать пятнадцать со словами «Ах, черт, прости», она была ужасно рассержена. Я понял, что в тот вечер она простилась с надеждой увидеть меня и поэтому уже надела ночную рубашку. Кроме того, она разозлилась на себя из-за того, что позволила мне открыть стенной шкаф, взять ее плащ, набросить ей на плечи, прямо на ночную рубашку, и вывести ее из дома, приговаривая: «Пожалуйста, я просто хочу сегодня вечером побыть с тобой». В машине она не проронила ни слова.

Но она не только отказалась со мной разговаривать. Когда мы приехали ко мне домой и я развязал пояс ее плаща и сбросил его, она потянулась к выключателю и погасила свет. Она отказывала мне в удовольствии видеть ее.

— Ты совсем с ума сошла, — сказал я.

Я отцепил кобуру с пояса и осторожно положил ее на комод, чтобы злобная разящая сталь не причинила Линн вреда.

— Лучше выскажись.

— Ну хорошо: я на тебя сердита.

— Скажи мне, за что.

— Потому что ты считаешь, что я всегда к твоим услугам, что ко мне можно приходить в любое время дня и ночи. Я понимаю, что ты работаешь сутки напролет. Но, по-моему, ты даже не понимаешь, что у меня существуют свои собственные планы на жизнь. Нет же — ты хочешь секса, ты хочешь поговорить и уверен, что, чем бы я ни была занята, я брошу все ради тебя. Это нечестно.

— Прости.

Я подошел к ней и подсунул руки под пушистую ткань ее ночной рубашки, задирая и снимая ее. Я притянул ее к себе. Она уже не казалась такой напряженной, но все еще не желала мне помогать. Обнимая ее одной рукой, я разделся.

— Я люблю тебя, — сказал я, ожидая ответа.

Она не откликнулась.

Я понял, что она ждала чего-то романтического. Я дико устал, но поднял ее на руки, отнес в кровать и осторожно опустил. Это был рискованный шаг, особенно в темноте, когда мужчина в моем возрасте запросто может врезаться в стол и заработать открытый перелом. Но Линн была легкая, а у меня было премерзкое настроение, и все обошлось. Она не сказала: «Я тебе все прощаю». Она вообще ничего не сказала. Она приподнялась с кровати, нащупала меня в темноте и притянула вниз, рядом с собой.

И мы занялись любовью в кромешной темноте. Я подумал: безмолвная Линн — это вовсе не так уж плохо. Даже лучше, чем ее обычная немногословность. Это усиливало кайф. Я получил возможность сконцентрироваться на звуках: шуршании простыни, участившемся дыхании Линн.

Темнота позволила мне ощутить нечто большее, чем рутинное содрогание. Но как раз в тот момент, когда я хотел сказать «Линн», я забыл, кого я целую.

Я больше не занимался любовью со своей невестой. Я трахался так, как делал это когда-то, когда не имело значения, кто рядом со мной, на мне, подо мной. Эта женщина распалась на отдельные части. Я просто хотел вставить и кончить. И тут…

Произошла удивительная вещь.

Женщина без лица исчезла. Я был в постели с Бонни Спенсер. Она вела себя неистово. Мягкие поглаживающие касания рук, быть может, относились к Линн, но та Бонни, что безраздельно овладела моим существом, обхватила меня ногами и вцепилась мне в спину. Она рычала от удовольствия, и я тоже рычал. Но она — громче. Ее длинные волосы разметались по подушке, цветочный аромат стал удушающим. Когда я вошел в нее, она всхлипнула. О Боже, подумал я, как хорошо. Я сказал ей: «Я люблю тебя! О Господи, как я люблю тебя!» — и услышал, как она вскрикнула: «Помоги мне!», когда начала кончать, а потом сказала: «Я так тебя люблю».