Что скрывать — приятно, когда тебе так тепло и по-доброму улыбаются. Но какого черта она вообще улыбается? Какого дьявола она тут искрится? Что она думает, я собираюсь тут делать? Спросить, что ли, прямо в лоб?

— Вы уже знаете, что произошло с вашим бывшим мужем, Симором Спенсером?

— О Господи, — выдохнула она.

Улыбка сошла с ее лица. Брови, похожие на птичьи крылья, сомкнулись. Эти брови тоже подразумевали более утонченную женщину.

— Я услышала об этом в десятичасовых новостях. В одной из этих жутких передач о знаменитостях, которые никому, кроме телевизионщиков, не известны. Только на этот раз про Сая.

На мгновение ее лицо выразило смятение, присущее среднестатистическому гражданину, реагирующему на известие об убийстве: искра ужаса, а потом вспышка непонимания.

— Вам, наверное, это не впервой, а мне просто не верится. — Ее голос был исполнен негодования. — Мне так жаль.

Пожалуй, перебор с этим негодованием. Дело в том, что я в отделе убийств давно. По работе я каждый день сталкивался с людьми в различных состояниях: растерянных, возбужденных, убитых горем, безучастных. В общем, что-то было не так с Бонни Спенсер. Во-первых, ее «мне так жаль» было слишком искренним; это трудно объяснить, но даже самый бесхитростный человек не обращается с копом столь доверительно.

И вот еще что: пока мы стояли в дверях, у нее раз двадцать изменилось настроение. И если бы она просто вела себя так, как будто очнулась от дремоты и пыталась совладать с эмоциями, чтобы трезво взглянуть на вещи. Нет, она словно прикидывала, как получше продемонстрировать мне чувства, подобающие ситуации.

Как я об этом догадался? Да любой детектив хорошо знает, когда отключить мозги и настроить интуицию. Тут я брюхом чувствовал: с этой бабой что-то неладно.

Так неожиданно для самого себя, вместо обычного интервью с бывшей женой убитой знаменитости и достраивания уже готовой гипотезы, я не на шутку встревожился и навострил уши.

— Может, вы зайдете в дом? — спохватилась она.

— Благодарю.

Дом у нее был добротный и просторный, в нем хватило бы места для целой фермерской семьи. Я последовал за Бонни в просторную кухню (собака — тоже) и, разумеется, сказал: «идет», когда она предложила кофе. (Мы никогда не отказываемся от чашечки кофе, особенно в трудных делах. Когда говоришь «да», люди чувствуют себя лучше, расслабляются, становятся более открытыми. К несчастью, каждый второй норовит напоить тебя жижей, напоминающей дерьмо комнатной температуры, но чем не пожертвуешь ради благой цели!)

Она убрала со стола утренние газеты — «Таймс», «Ньюсдей», «Дейли ньюс», пестревшие сообщениями об убийстве Сая. Должно быть, она успела просмотреть их в шесть утра, когда открываются кафе. Все газеты были читанные. Я выдвинул стул и присел, чтобы удобнее было за ней наблюдать. Но она повернулась ко мне спиной: вскипятить воду и насыпать кофе. Так что в ближайшие несколько секунд единственным, что я имел возможность созерцать, были симпатичные ляжки — немного крупноватые, но тугие и мускулистые. Тем временем собака возложила морду мне на колени и умоляюще уставилась прямо в глаза. Наверное, так смотрела бы глухонемая девушка в баре, если бы очень хотела понравиться.

Бонни обернулась.

— Муз, — приказала она, — на место!

И указала на небольшой овальный коврик. Пес не обратил на хозяйку никакого внимания. Бонни пожала плечами, частично в свой собственный адрес, частично извиняясь передо мной:

— У этой собаки мозгов, как у таракана.

Она открыла шкафчик и достала оттуда небольшой белый кувшин в форме коровы. Она все ждала, когда я задам ей вопрос. Но я не спешил. Тогда она спросила сама:

— А Сай… — тут она умолкла и начала снова: — По телевизору сказали, что его застрелили.

Я кивнул, она наливала молоко в кувшин, придерживая дверь холодильника бедром. Я украдкой заглянул внутрь: никакого охлажденного белого вина, никакого козьего сыра. Бог знает как, но за долгие годы общения с местными женщинами я научился в этом разбираться. По крайней мере, по части еды Бонни не походила на типичных обитательниц Нью-Йорка. То ли она соблюдала диету, то ли была стеснена в средствах, то ли потеряла всякую надежду на гостей, но в ее холодильнике одиноко притулился пакет молока, батон белого хлеба и гора капусты брокколи, упакованная в прозрачный пластик.

— Он умер мгновенно? — спросила она с надеждой.

— Вскрытие покажет, — ответил я.

Вслед за этой фразой Муз тяжело и безнадежно вздохнул и улегся у моих ног. Вернее, прямо на ноги.

— В голову приходят какие-то банальности, но надеюсь, он не мучился?

— Я тоже надеюсь.

— Ну что ж, — сказала она, — не думаю, что вы объезжаете окрестности всего лишь в поисках чашечки кофе.

— Отнюдь нет.

Неожиданно я вспомнил: я точно где-то ее видел. Скорее всего на почте, когда она забирала корреспонденцию.

— У вас, наверное, есть ко мне вопросы? — осведомилась она.

— Есть.

Но я опять ни о чем ее не спросил. Я усиленно притворялся, что обдумываю вопрос, рассматривая этот дурацкий кувшин-корову. На самом деле я был занят тем, что оценивал тело Бонни, раздумывая, стоит ли доброго слова то, что у нее под футболкой-размахайкой. Поймав себя на этом, я, понятное дело, устыдился, потому что однажды уже решил покончить с мыслями о сексе в рабочее время. Когда-то это мне помогало, хотя убийство в общем-то не располагает к подобному легкомыслию. Но желание узнать, что же Бонни скрывает там, под футболкой, вышибло меня из колеи. В кино такие женщины бывают добродушными подругами главных героев, сорванцами с мальчишескими ухватками и сердцем из чистого золота. Но вот какая штука: будучи абсолютно не привлекательной, она меня чем-то притягивала. Хорош же я был, теша себя надеждой, что она потянется за чем-нибудь на верхнюю полку. Тогда ей придется поднять руки, футболка задерется немного, и у меня появится шанс увидеть ее задницу. Я почувствовал себя разнаипоследним паршивцем. Ведь после вступления в общество Анонимных Алкоголиков и особенно после встречи с Линн я завязал с этими паскудными шалостями, раз и навсегда запретив себе инстинктивно концентрироваться на любой особе женского пола.

— Расскажите о вашей жизни с Саем Спенсером, — быстро проговорил я. — Сколько лет вы были женаты?

— Три года, с семьдесят девятого по восемьдесят второй. — Она налила кипяток через кофейный фильтр. — Вы не будете записывать?

— Надеюсь, смогу запомнить и так. — Я попросту забыл достать блокнот. Он вдруг словно свинцом налился в моем кармане. — Развод по обоюдному желанию?

— А если нет, вы решите, что я спустя семь лет вознамерилась его пристрелить?

— Я все допускаю.

— Ну тогда имейте в виду: я в него не стреляла. — Она вела себя достойно, сдержанно, искренне. И если ее речь выдавала в ней уроженку Нью-Йорка, то все остальное свидетельствовало о том, что она выросла в пригороде далеко от Нью-Йорка.

— Ладно. Ответьте-ка мне на такой вопрос: как вы разводились?

— По обоюдному согласию.

— С разделом имущества?

— Мне достался дом.

— Дом, и все?

— Угу.

— Был ли судебный процесс?

— Нет. Мы просто соревновались в любезности. «Бонни, пожалуйста, вот тебе алименты». — «Ах, нет, Сай, не стоит, но я так благодарна тебе за заботу».

— Что ж вы отказались от алиментов? Он ведь был так богат.

— Знаю. Но тогда меня деньги вообще не волновали. Да к тому же я впала в состояние обманутой жены: «Что ж ты думаешь, Сай, что ежемесячные подачки возместят мне потерю мужа?!» — Она покачала головой. — Господи, зато я их победила в моральном смысле. Представьте себе Сая с его адвокатом. Они готовы были запрыгать от радости, повиснуть друг у друга на шее и кричать: «Ура!»

Ох, не нравилось мне все это. Я насторожился, пытаясь сообразить, что же не ладно с Бонни Спенсер (а я наверняка знал, что тут дело нечисто). И все-таки что-то в ней мне ужасно нравилось. Может, меня просто подкупила эта атмосфера домашнего уюта: сидишь тут за простым деревянным столом, видишь, как женщина открывает шкафчик и замирает на секунду, выбирая кружку из батареи других. А может быть, дело было в этой огромной шерстистой черной косматине по имени Муз, согревавшей мои ноги? Я понял, что расслабляюсь и мозги мои превращаются в кашу. Бонни поставила на стол кувшин-корову, сахарницу и вручила мне кружку с кофе. На кружке было написано «Я люблю» — «люблю» в виде сердечка — «Сиэтл», и изображен скалящийся в улыбке зверь с забавными ластами.