«Игра началась. Смерть надвигается на него. Не помогай ему, народ мой, дабы не постигла смерть и тебя. Сегодня Кемп должен умереть».

Кемп дважды прочел письмо.

— Это не шутки, — сказал он. — Это он! И он будет действовать.

Он перевернул листок и увидел штемпель «Хинтондин» и прозаическую приписку: «Доплатить два пенса».

Так сделан весь «Человек-невидимка» — каждую фантастичную, невероятную деталь в нем оттеняют какие-нибудь «два пенса». Недаром его полное название — «Человек-невидимка, романс-гротеск» (The Invisible Man, A Grotesque Romance). Советское толкование романа — трагедия ученого, чьи таланты не пригодились обществу, современное европейское — трагедия науки, которая, на первый взгляд являясь благом, может обернуться злом. Возникающая у читателя жалость к Гриффину объясняется тем, что он талантлив и у него были прекрасные задатки (советский вариант), или тем, что он живо и человечно написан (вариант европейский). Не согласимся. Талантливость персонажа — отнюдь не основание его полюбить или пожалеть, а написан этот герой так же схематично, как все уэллсовские персонажи. Дело в том, что «Невидимка» — в своем роде самый совершенный текст Уэллса: в нем сформулированный автором принцип «что бы вы почувствовали и что бы могло с вами случиться, если…» доведен до абсолютного совершенства. «Невероятное событие приобретает настолько удивительные и конкретные черты, что фантастический роман становится как бы документом», — писал Юрий Олеша, любивший ранние романы Уэллса и утверждавший, что именно «Невидимка» вдохновлял его в работе над «Завистью».

Мы воспринимаем Гриффина как злодея лишь до тех пор, пока он не начинает сам повествовать о себе. С этого момента он — это «я», а всякое «я» у Уэллса — это его читатель. Невидимый человек должен ходить голым и босым, а значит, подвергаться простуде, оставлять следы ног на снегу — все это мог придумать только тот автор, который полностью влез в кожу своего героя и вынудил читателя сделать то же. У этого «я» нет не только лица и фигуры — у него уже нет ни преступного прошлого, ни характера, ни свойств: «я» — это любой и каждый, и читатель — невидимый, раздетый, голодный, простуженный, травимый собаками, перепуганный, несчастный — всякое действие Невидимки оправдывает, потому что «я», поставленный в такие условия, поступил бы так же. «Конечно, я был в безвыходном положении, в ужасном положении! Да и горбун довел меня до бешенства: гонялся за мной по всему дому, угрожал своим дурацким револьвером, отпирал и запирал двери… Это было невыносимо!» Кемп в ответ на эти жалобы лишь делает вид, что понимает своего старого товарища, но читатель-то по-настоящему понимает его. Конечно, я был в безвыходном положении! Зима, я раздет, мне холодно — о, как мне холодно, как мне нужна одежда! Боже милостивый, я босиком вынужден ступать по камням, по снегу, по стеклам, а вы мне толкуете о морали! Конечно, я ударил хозяина лавки стулом, а что еще мне оставалось делать?! Я просто замерзший человек, которому некуда деваться — не возмущайтесь, а пожалейте меня…

Потом автор отбирает слово у Невидимки — читатель, ошалело встряхнувшись, уже не может понять, как он только что отождествлял себя с грабителем и убийцей. Но жалость остается. Если бы Уэллс дальше передал повествование Кемпу, мы бы поняли и одобрили и его предательство по отношению к Гриффину. В моем доме опасный бандит — как я мог не донести? Мне страшно; не осуждайте, а пожалейте меня… Но Уэллс этого не сделал. Он мастерски рассказал о страхе Кемпа, но только рассказал; читатель чувствует страх Кемпа, ежится, а все-таки не может стать Кемпом и поэтому воспринимает его поступок как низкий по отношению к тому, другому.

Роман печатался в 1897-м в «Пирсонс мэгэзин», а в сентябре того же года Пирсон издал его книгой. «Невидимку» очень хвалили — в основном за интересную научную идею и верность в изображении деталей. Конрад назвал Уэллса «реалистом фантастики». Очень высоко роман оценил Арнольд Беннет — драматург, журналист, критик, — он прислал Уэллсу письмо, в которое была вложена его рецензия на «Невидимку» из журнала «Вумен», и дал понять, что внимательно следит за творчеством коллеги. Переписка, знакомство — у Уэллса появился еще один друг. Беннет — бонвиван, изобретатель омлетов, владелец яхт, всю жизнь слегка заигрывавший с «левыми» идеями (его называли «социалистом, пьющим шампанское»), человек щедрый, добродушный, джентльмен до мозга костей, ни тени «аутсайдерства». «Я все больше стремился к переустройству мира, полному его обновлению; Беннет… принимал вещи как есть, с простодушной и бодрой живостью. Он видел их ярче, чем они были, но не вглядывался в них и в то, что за ними. В сущности он был как мальчишка на ярмарке». И этот «мальчишка» стал одним из немногих друзей Эйч Джи, с которым тот никогда не ссорился — удивительное дело! Все, что должно было Уэллса отталкивать в Беннете — его внимание к фасонам галстуков, свободное владение французским, — напротив, привлекало.

Вслед за «Невидимкой» в «Пирсонс мэгэзин» начала выходить «Война миров»: публикация длилась с апреля по ноябрь 1897 года, а в 1898-м издательство Хайнемана выпустило книгу. В 1894-м Марс максимально приблизился к Земле; тема Марса широко обсуждалась уже более десяти лет — с тех пор как астроном Скиапарелли открыл то, что получило название «марсианских каналов». В 1885-м астроном Лоуэлл опубликовал книгу «Марс», где высказывал убеждение, что каналы созданы разумными существами. Мировая общественность с восторгом ухватилась за эту точку зрения, и пока ученые дискутировали о возможности разумной жизни на красной планете, беллетристы сочиняли фантастику. Произведения о марсианах опубликовали Густавус Поп и Гаррет Сервис в США, Мэри Корелли, Тремлета Картер и Джордж Дюморье в Великобритании, Курт Ласвиц в Германии, Мопассан, Жорж Ле Фор и Анри де Графиньи во Франции — всех не перечесть. Уэллс заткнул всех за пояс — если даже не говорить о художественных достоинствах его романа — тем, что заявил (и наукообразно обосновал свое утверждение), что марсиане долетят до Земли именно к тому моменту, когда первые читатели увидят его книгу.

Но это только одна сторона дела — «космическая»; была и земная. Было похоже, что Европу ждет широкомасштабная война за колонии. В конце 1895-го, когда писалась «Война миров», в южноафриканской республике Трансвааль произошла попытка восстания европейцев неголландского происхождения против бурских властей, в ответ президент Трансвааля объявил о союзе с Германией — тогда англичане начали стягивать войска в свои южноафриканские колонии; в 1897-м, когда Лондон праздновал бриллиантовый юбилей королевы Виктории и читал свежие номера «Пирсонс мэгэзин», страна готовилась воевать. Отношения были скверные не только с бурами и немцами: Англия столкнулась с Францией в Африке, с Россией — в Китае, Афганистане и Иране. Эти конфликты тянулись уже давно и были с точки зрения Уэллса абсолютно бессмысленны: «Все мое отрочество прошло под звуки этой бесплодной, пустой музыки: аплодисменты, волнения, пение и махание флагами». «Война миров» — предчувствие войны настоящей.

С кем, собственно, воевали в «Войне»? Каждый понимал по-своему. «Простые читатели» в Британии полагали, что с инородцами, которые со всех сторон угрожают старой доброй Англии. Современный исследователь Леон Стоувер пишет, что Уэллс «предвидел приход тоталитаризма XX века» и что «марсиане представляют собой прогрессивное будущее человечества в культурной войне с нашим миром традиции и реакции», а Персиваль Лоуэлл считает, что «красная планета Марс» есть аллегория, обозначающая красные, то есть коммунистические режимы, приход которых предчувствовал автор. Для советских толкователей, разумеется, марсиане были «буржуазией». Стругацкие написали так: «если в тридцатые годы в этой повести видели аллегорическое изображение грядущих истребительных войн…то перед сегодняшним читателем „Борьба миров“ выдвигает куда более важную и общую мысль: мировоззрение массового человека сильно отстает от его космического положения, оно слишком косно, оно обусловлено самодовольством и эгоизмом, и, если оно не изменится, это может обернуться огромной трагедией, огромным психологическим шоком. Марсианское нашествие превращается для читателя наших дней в некий символ всего неизвестного, выходящего за пределы земного опыта, с чем может столкнуться завтра космическое человечество без космической психологии».