Речь Уэллса была опубликована в «Нью стейтсмен», за ней последовала статья «Проект мировой либеральной организации», развивающая те же идеи; позднее эти два текста вместе с несколькими статьями составили сборник «После демократии» (After Democracy: Addresses and Papers on the Present World Situation), вышедший в издательстве «Уоттс». Ничего особенно нового в речах Уэллса не было: парламентская демократия никуда не годна, ибо невежественная толпа выбирает черт знает кого (он словно знал заранее, что Гитлер через несколько месяцев победит на выборах), а хорошим людям пора уже перестать быть прекраснодушными болтунами и взяться за дело. Уэллс говорил о фашизме не по содержанию, а по методу (радикальная, энергичная, жестко организованная политическая сила): против дубинок следует бороться дубинками, благая цель оправдывает средства. В другой книге, которая будет написана в 1933-м, Уэллс снова говорит о фашизме: «Интеллектуальное содержание фашизма было ограниченным, националистическим и романтичным; его методы, особенно в начальной стадии, были ужасны, но он, по крайней мере, поддерживал дисциплину и единение своих членов». Но в том и опасность этого иезуитского подхода, что его каждый использует в своих целях. Мосли, уже задумавший фашистскую партию, истолковал речи Уэллса в свою пользу, несмотря на то, что их социальные идеалы не имели между собой ничего общего.

Но слово — не воробей; в 2008 году вышла книга Дж. Голдберга, название которой — «Либеральный фашизм» [94]— по словам автора, позаимствовано из речи Уэллса. Голдберг доказывает, что либералы, такие как Уэллс и сорок второй президент США Билл Клинтон, — это фашисты, потому что они за государственное вмешательство в экономику, а консерваторы — это либералы, потому что они за свободное предпринимательство. Так называемые либералы хотят заменить Бога и Корону логарифмической линейкой и отравить всю жизнь на Земле. Уэллс действительно не видел в понятиях «Бог» и «Корона» ничего хорошего и предпочитал им логарифмическую линейку. Он также не скрывал, что авторитарные методы ему импонируют. Но вряд ли либералы всех времен и народов должны отвечать за то, чего наговорил человек, который либералом не был, как не был ни фашистом, ни социалистом (Замятин: «Но если бы какая-нибудь партия вздумала приложить Уэллса как печать к своей программе — это было бы так же смешно, как если бы стали Толстым или Розановым утверждать православие»), а лишь метался всю жизнь в поисках каких-нибудь энергичных людей, а увидев, что они делают, бежал от них как от огня. В сущности он всегда мечтал только об одном: чтобы миром правили умные, а не дураки, и чтобы это сделалось сразу повсюду и «быстренько».

Либералов идеи Уэллса отвращали и пугали. Рассел в 1931-м издал книгу «Научное мировоззрение», где предостерегал от возможного захвата власти группой технократов, стремящихся вместо имущественных классов создать классы биологические, а в 1932-м Олдос Хаксли опубликовал «Дивный новый мир». Как и в прежних своих книгах, «Желтый Кром» и «Контрапункт», Хаксли жестоко пародировал утопические теории Уэллса. В «дивном новом мире», придуманном такими, как Уэллс, технократами, исчезли нищета, болезни и войны, зато все механизировано, искусство умерло, женщины не рожают, ни у кого нет души. Пародия умная и смешная, но не очень-то справедливая. Ладно, Хаксли имел право отмахнуться от уэллсовского «Сна», видения нежной страны, «где с первым же неумелым глотком воздуха дитя вдыхает милосердие» и «почитаются щедрые сердца, готовые давать, не размышляя, не считая» — ведь Уэллс сам написал кучу книг, которые со «Сном» не вяжутся; но Хаксли также передернул карты в одном принципиальном вопросе. В «дивном новом мире» дети воспитываются с помощью гипноза — они не думают. Уэллс не только не проповедовал ничего подобного, он всю жизнь против этого сражался, призывая учить детей мыслить, анализировать, спорить. И еще одно. У Хаксли человек, выросший вне «дивного нового мира», говорит его правителю:

«— Не хочу я удобств. Я хочу Бога, поэзию, настоящую опасность, хочу свободу, и добро, и грех.

— Иначе говоря, вы требуете права быть несчастным, — сказал Мустафа.

— Пусть так, — с вызовом ответил Дикарь. — Да, я требую.

— Прибавьте уж к этому право на старость, уродство, бессилие; право на сифилис и рак; право на недоедание; право на вшивость и тиф; право жить в вечном страхе перед завтрашним днем; право мучиться всевозможными лютыми болями…

— Да, это все мои права, и я их требую».

Да, человеку нужен его дивный старый мир, нужны и поэзия, и Бог, свобода, и добро, и, наверное, грех — но не совсем ясно, почему это противопоставлено «удобствам» и почему нехорошо бороться против рака, сифилиса, вшивости и лютых болей. Зато вполне логично, что права на эти восхитительные вещи всегда (поищите исключений — вы их не найдете) требуют писатели, которые выросли в обеспеченных семьях и никогда не испытывали страха перед завтрашним днем. Когда раком заболел сам Олдос Хаксли, он не пожелал воспользоваться своим правом на страдание и лютую боль, а предпочел принимать ЛСД и вскоре покинул дивный старый мир с помощью смертельной инъекции. Больной (с тем же диагнозом) Уэллс оставался в этом мире до конца и до самого конца — работал.

Зима 1932/33 года стала последней, которую Эйч Джи провел в «Лу-Пиду». Он не мог больше выносить присутствия Одетты. Тосковал по Муре. «Когда ее не было рядом, мысли о ней буквально преследовали меня, и я мечтал: вот сейчас заверну за угол, и она предстанет передо мной — в таких местах, где этого никак не могло быть». В Грассе по соседству жила русская дама: ей было за шестьдесят, но он испытывал прилив нежности при мысли о ней, потому что она была русская, высокого роста, как Мура, и слова произносила, как Мура, с теми же ошибками и акцентом. Помните, год назад он посреди ночи взялся писать что-то жалобное, а когда Одетта уехала, забыл об этом? Теперь, когда она была рядом, он продолжил эти записки. «Чтобы думать, необходима свобода…» Так начинается «Опыт автобиографии». Возможно, если бы не Одетта Кюн, мир мог никогда не увидеть этой замечательной и странной книги.

Эйч Джи начал свои записки с упоминания юнговской теории «персоны» — суммы представлений человека о том, каким он хотел бы быть и каким ему хотелось бы казаться другим. «Персона» «может быть честной перед собой или черпать часть своих представлений из мира грез». Его «персона» честная — но он тут же предупреждает нас, что это, возможно, ему только кажется. Разумеется, в первых строках было объявлено, что это книга про всё: «Мое повествование, очень личное, будет в то же время говорить о людях, на меня похожих. А заодно и обо всей нашей эпохе в целом». Ее подзаголовок — «Открытия и приключения одного вполне заурядного ума». Эйч Джи убеждает читателя, что в умственном отношении он абсолютно ничем не выделяется, память у него скверная, соображает он туго. «Ум, в котором запечатлелся мой жизненный опыт, нельзя назвать первоклассным. Не уверен, что на выставке умов, вроде выставок кошек или собак, он мог бы претендовать даже на третье место». Единственное, что в его маленьком уме есть хорошего, — он очень организованный.

Но для организованного человека, который превыше всего ставил планы, его автобиография на удивление дурно скомпонована. Проследить за его жизнью по этой книге — задача почти безнадежная. Читатель начинает знакомиться с детством героя и тут же натыкается на длинное рассуждение о социализме, а когда доходит до периода, где это рассуждение было бы уместно, не обнаруживает его. Хронология не соблюдается, автор скачет с одного на другое, посвящает страницы сплетням о людях, которые никому не интересны, а целые годы своей жизни втискивает в один абзац. Создается впечатление, что ее писал человек громадного ума, глубокого и острого, но разбросанного и хаотичного. Интересное наблюдение сделал Торстон Хопкинс в работе «Уэллс: личность, характер, топография» [95]: «В самом методе его работы обнаруживается импульсивность ребенка». Хопкинс говорит, что Уэллс, этот певец Плана, не мог работать по плану, писал «запоями», постоянно менял график работы, начав одну книгу, всегда бросал ее на середине ради другой, а после нескольких попыток написать роман, придерживаясь плана, заявил, что ему пришлось бороться с этим планом, как Лаокоону со змеями.