За оградой оказался не камень, как говорила Саша, а бетонный прямоугольник с доской из мраморной крошки, и в белом керамическом овале лицо матери: юное, с неведомой Алексею фотографии. Оно увеличено с маленькой карточки, черты его расплывчаты, напоминают этим растушеванный непогодой и словно исчезающий портрет Саши под пыльным стеклом.

Капустин остановился в смятении: все обошлось без него, все потрудились, колхоз раскошелился, далее Рысцов был призван к делу. Все показалось Алексею здесь незнакомым и чужим, отвергающим его за миновением всех сроков, за ненужностью; молодые глаза матери смотрели на мир с надеждой, еще не зная своего будущего, не прозревая в нем ни потерь, ни черствого сердца единственного сына. Жизнь матери представилась ему не изведанной и ровной, а закрытой, таинственной, ее наполняли страсти, искушения, страдания, а он не знал их и усугублял ее боль упрямством, бегством из деревни, самим своим сосредоточенным и скрытным существованием. Давняя мысль, что своим отъездом, не мирным, а холодным и отчужденным, и одиночеством, на которое он обрек мать, он подтолкнул ее к болезни; мысль, исчезавшая в отдалении, заглушенная годами, вернулась мучительно, в ней были скорбь и старящая человека печаль.

Катя еще никого не теряла и в смерти даже стариков подозревала не естественный ход жизни, а произвол и несправедливость; ее добрая натура по-детски не мирилась с несуществованием. И вдруг оно рядом и даже в ней самой, сроднившейся с Алешей, в неузнаваемом лице свекрови; кто-то словно отменил ее позднюю жизнь, недолгое замужество, рождение Алеши, годы вдовства, черные яблоки, о которых когда-то Алексей рассказал Кате; словно ничего этого не было, а была только юная, отнятая, оборванная жизнь. Катя бросилась к мужу, но не под защиту, а чтобы защитить его нежностью, поддержать прикосновением, прильнувшим телом. И они молча стояли у ограды, закрытые от полуденного солнца живой, подвижной от ветра тенью молодой березы на могиле Вязовкина.

Возвращались с новым ощущением близости, благодарные высоко голубевшему небу, опустевшей в сенокос деревне и Цыганке, которая не увязалась за ними. Минувшая ночь на реке представилась Капустину под дневным солнцем бестревожной, отодвинулась в прошлое, как все, что уже случилось, было и не может повториться, она перестала угрожать ему и Кате, наполнилась спокойными наблюдениями над людьми, которых он знал в прошлом и теперь мог видеть обостренно, более проницательным взглядом. Посмеиваясь над собой, Капустин рассказал, как он, крадучись, уходил из амбарчика, чтобы вернуться до ее пробуждения, удивить ее подвешенной к потолочной балке рыбой, как ему не повезло, он и своего не взял и чужое упустил, как повстречался с былыми своими гонителями — караульщиками, а потом с Иваном и Сашей.

— Сегодня пойдем на плотину, пора тебе ее посмотреть, второй такой в России нет. Прокимновы мальчиков приведут…

На эти смотрины надо пойти с Катей, она защитит его от прошлого, так и ему будет легче. Тихий, примирительный свет лег и на прошлое и на будущее его и Кати, ему захотелось, чтобы вечер наступил поскорее, с благодарностью подумал он о Саше, что для смотрин она выбрала не избу, а реку, плотину, воскресным днем людную к закату.

Летний день долог. Алексей до обеда уснул в амбарчике, счастливая Катя бродила вокруг, потом воровато, стесняясь Цыганки, шмыгнула внутрь с гулким сердцем, задвинула засов и, сбросив халатик, забралась под простыню к мужу.

Амбарчик без окон, дверь пригнана глухо: не видя Кати, Алексей узнавал ее округлые крепкие плечи, почти мальчишескую упругость груди, сухой и нежный запах ее волос, с ним была Катя, навсегда одна Катя, маленькая женщина, которой он верен, но в темноте амбарчика перед ним вдруг возникло лицо Саши Вязовкиной, поначалу расплывчатое, с укоряющими глазами, словно под большим мутным стеклом, а потом и живое, с жарким янтарем глаз и шелестящим шепотом. Он потряс головой и застонал, пытаясь прогнать наваждение и страх, что это может повториться.

Под вечер он попросил Катю надеть мягкую, приталенную курточку из черного кожзаменителя, сжатого, будто в мелкой ряби, — волосы Кати золотом рассыпались по черному, когда она, знакомясь или смеясь, запрокидывала голову. Еще она надела голубые джинсы и перед самым отъездом доставшиеся ей маленькие сабо.

Они задержались на горе. Старые дуплистые липы и густые сады отгородили их от деревни, а внизу лежала Ока и за ней луговой простор и мещерские леса. Под багровым диском солнца, по скрытым зелеными берегами излучинам реки, будто прямо по лугам, плыл пароход — его труба и капитанский мостик, — казалось, он запутался в лабиринте и рыскает из стороны в сторону, не находя дороги. Выше плотины дожидались входа в шлюз два чумазых буксирных суденышка, снизу подходил, гудя, земснаряд, катер тащил от поймы паром, уставленный машинами, забитый косарями, по берегу, мимо белых холмов песка и щебенки, свезенных по весне баржами, отъезжали малолитражки и мотоциклы, по толоке на пойме разбрелось стадо черно-белых коров, разбросанные по лугам озерца отсвечивали не багровой, а гаснущей спокойной голубизной вечереющего неба.

У шлюза Прокимновых не оказалось; может, Саша раздумала, сказала с легким сердцем: была печаль! посмеялась над тем, как учитель упустил кукан с их рыбой, и решила не конфузить его. Или Иван уперся — не ходи.

— Капустин!

С мощенного камнем откоса на устой вскарабкался Воронок. Вода стекала с прилипших к телу штанов и намокшей рубахи. Ботинки он держал в руке подметками вверх, потом уронил их под ноги, ухватил подол рубахи, отжимая, как придется, и оправляя ее на себе.

— У меня что ни день, крещение! — объявил он радостно. — Как еще бог бережет, обутку не утопит: никак шнурка не куплю. — Он весело пялился на Катю, на ее диковинную курточку с карманами, которых хватило бы на троих, на туфли без задника, с медными нашлепками на толстенной подошве. — Знакомь! — Яков утер покалеченную руку о плечо. — Не всякий год мужику выпадает счастье хорошую жену взять. Воронцов! — представился он.

— Катя!

— Катя Капустина, — поправил Воронок. — Куда теперь денешься! Не зря говорится: много сватается, да одному достанется. Теперь и ты наша, Капустина! По такому случаю баночку бы не грех. Свадьбу небось в городе отыграли, а мы что, не люди?

— Вот оглядимся… потерпите, — сказала Катя.

Ей было просто с этим босоногим, диковатым на вид человеком. Алексей молчал, не вмешивался в их разговор.

— Ждать и догонять — хуже нет! — Воронок вздохнул, потрогал плечо и рукав ее куртки. — Чудная на тебе кожа, будто телята жевали, жевали, а есть не стали. И обутки вроде моих, без завязки. Я такие у немца видел, только подметки у них из доски, специально для скотного двора.

— Совсем вы меня разделали! Выходит, просчитался ваш земляк!

Воронок не принял шутки, темные его глаза прониклись чем-то посторонним, он сказал с хрипотцой и будто не им, а себе и еще кому-то, с кем мог и любил говорить, когда был трезв и при молодой памяти:

— Об этом только ночка темная и рассудит. Ночка! Ночка! — повторил он. — Силы земные и небесные… — Он медленно выходил из забытья. — Это как судьба. А ты в судьбу не веришь, учитель…

— С чего вы взяли?

— Все кругом не верят. Ублажают ее, иной и помолится ей, а веры нет. Довериться ей не хотят, чего-то опасаются, будто, если исхитришься, две жизни проживешь. Одна! Каждому — одна, уж тут равенство, потеснись-подвинься! — торжествовал он.

— Одна, — сказал и Капустин. — Тем более надо дорожить ею.

— Жадные и дорожат, а совестливый думает, как бы другому зла не сделать. Повелось бы так у всех — вот тебе и жизнь, чего еще желать душе?! — Не услышав ответа, он прикрикнул вдруг: — Ты ее люби, Капустин! Она теперь твоего улья пчела, на мороз не гони, околеет. Мужику бобылем жить не легко, а им — погибель… Я тебе, дочка, рыбу отдам за так, просто бери. Погляди, какая она у нас красивая, нет больше таких, уж я повидал рек, я не совру. — Он повел Катю, которая, смеясь, отказывалась от подарка, к стыку каменной стены устоя и плотины, здесь, в неспокойном углу, вода выпукло пролетала вниз, в клокотавшую под ними «печку». На белой проволоке рулила хвостом зеленоватая стрельчатая щука, под ней двигали жабрами два тупоглазых судака. — Прежде Прошка здесь своих боровов вязал, теперь мое место. Я их гуртом, по-братски… — Он смотрел на свои жертвы ласковым взглядом: рек он прошел много, от Волги и немного за Вислу, видел их в разбитых мостах и затонувших баржах, в щепе и мазутных разводьях, в господнем страхе; мертвыми казались ему те реки, как и удержаться в них рыбе, если человеку невмоготу? — Бери, бери, не жалко.