— Красиво у тебя тут! — Маня придержала Лыску, оглядела Оку и широко раскатанную сухим летом, истыканную коровьими копытами илистую полосу.

— Заладила: красиво, красиво! — сказал Ефим с чувством безусловного превосходства. — Река и та, видишь, у тебя красивая.

Маня обидчиво умолкла, сжала тугие, темные губы, нисколько не постаревшие за десять лет нелегкой семейной жизни.

— Ты чего не придешь? — снисходительно спросил он. — Другие белье полощут, купаются…

— А ты глядишь! — сказала она бесстрастно. — Ты себе место выбрал.

— Нужны они мне! — Ефим выругался. — Я вот все жду, когда тебя нелегкая принесет.

— Далёко мне. — Маня снова обернулась, будто на глаз отмеряла расстояние от реки до высокой липы, за которой стояла их изба, далеко, на правобережной круче. В полчаса не обернешься.

— Другим дальше, — упрямо сказал Ефим, — а ходят. Семьями, с детишками. Культурно.

— У других яблоко червь съел, а где не съел, ветки обломились, некому жердя поставить. — Тут Маня вступала строго и чинно в область, где главной была она, как Ефим на своем месте. Круглое ее лицо, до странности схожее с лицом их девятилетней дочери, серые нежные глаза под выгоревшими бровями преисполнились хозяйской важности и стоического терпения. — У других и огурца нынче не жди, одна плеть и пустой цвет… А я и в колхозе, и дома, и с детьми, и при матери твоей состою… тоже не бросишь, не чужая. За Лыску боюсь, она, видишь, худоба какая, уколешься об нее.

— Это порода, — уверенно сказал Ефим. — Нальется, войдет в себя. Мишка начало положит, а после первого отела не узнаешь Лыску. Загодя телок у нас торговать будут! — Он ухмыльнулся, радуясь собственной фантазии. — Зальемся молоком.

— Тебе все легко, ты на хозяйство со стороны смотришь, — сказала Маня покорно, с тоской, а не бранчливо, как в первые недели, когда Ефим душой и телом ушел в купленный где-то на Волге огромный железный паром с необъятной палубой и жилой пристройкой, под которой день и ночь успокоительно плескалась негромкая окская вода. — Ты и дорогу домой забыл: гореть стали бы — и то парома не бросил бы.

Они вышли на бровку луга, упиравшегося вдалеке в липовые рощи и синюю гряду Мещерского леса. Илистый, сыроватый запах Оки будто смахнуло крылом пролетевшей над ними вечерней птицы. Ефима и Маню качнуло от пьянящей духоты скошенного луга, будто все тепло и вся сладость, накопившаяся у корней травы в знойные июльские дни, теперь, когда луг был скошен до самого леса, хлынули вверх, устремились к жемчужному небу в тонких, не сулящих дождя облаках. Скошенный луг мягко рыжел, открыв озерца и поросшие осокой канавки, неделю назад еще хоронившиеся в буйном разнотравье, а выбитая скотом толока зеленела тяжело и сочно, будто обглоданной этой траве нет и не будет перевода. Стадо разбрелось по толоке; в вечернюю пору оно казалось неподвижным, словно околдованным или уснувшим внезапно, не добредя до загона.

Лыска томительно заревела, вытянув шею и выкатив розовые против заката глаза. Где-то среди стада бродили Цыган и Мишка и малолетка Филька, которых Лыска не знала, но неистово ждала, прожив в этом ласковом для нее мире почти три года.

— Ты и в луга не ходишь, — вздохнула Маня, взглянув на скучное, обыденное лицо мужа.

— На озера ходил. Ночью. Пустое дело. Рязанские все бреденьками повытаскали, — пожаловался он. — В субботу как понаедут на мотоциклах, небось и у нас в саду слыхать.

— И костры видно, — сказала Маня. — А тебя, верно, поят?

— Охота им! — воскликнул Ефим в сердцах. — Они той стороной приезжают и так же обратно. Они обо мне и не мечтают.

— Ты не пей, Ефим, — ласково попросила Маня. — Совсем не пей.

— А я и так не пью, — неуверенно сказал он.

— Ты и Ленке обещал. Я матери говорю, что бросил.

— Говори! — благодарно откликнулся Ефим.

— Пусть помрет спокойная…

— А что? — испуганно спросил он. — Хуже ей?

— Не лучше. — Маня снова остановилась. — Ты вот что, если напоят тебя, ночуй на пароме. Пьяный-то на глаза ей не ходи.

— А я и так не хожу! — поспешил сказать Ефим.

— Вернись на паром, Ефим, — решила вдруг Маня. — Я и одна справлюсь.

Она протянула руки, Ефим вынул из кармана бутылку, но малодушно заколебался.

— Давай, Ефим! Люди с покосов идут, им ждать некогда.

— Федя с тебя пятерку стребует, — схитрил Ефим.

Федя — старший пастух; ему полагалось нести не деньги, а колхозную квитанцию об уплате пяти рублей за покрытие Лыски, но Ефим сговорил быка за бутылку, выгадывая на этом два рубля с малыми копейками, а так как Федя не станет прятать водку и разопьет ее с Ефимом, то получалось вроде бы и вовсе даром.

— Не стребует. Уговор был.

— Не женское это дело, Маня.

— Заведут без тебя мотор, — сказала Маня с тревогой, — поломают чего, а все на тебя упадет.

— Ключ-то у меня! — Ефим решительно сунул бутылку в карман. — Подождут. У нас дело не из долгих.

И он зашагал вперед, чиркая раструбом о раструб и поигрывая плечами, потом перехватил веревку у самой головы Лыски и, довольный, что настоял на своем, бросил Мане через плечо:

— Отдыхай, Маня!

Вечер наступал сухой, обещая душную, неросную ночь. Маня разулась, ее маленьким ступням, распаренным в жесткой тесноте калош, толока показалась прохладной и ласковой. Впереди открылась светлая излучина старицы, по ней скользили связанные в цепочку лодки: темная моторка и пять плоскодонок с косарями из соседнего села, которое лежало выше плотины и называлось — Верхнее.

— Пошабашило Верхнее, слышишь, поют?

— Верхние всякий день с песнями, — возразил Ефим.

— Кончили, — сказала Маня убежденно. — Они дружно живут.

— Хе! Дружно! У них попробуй опоздай на лодку: восемь километров лугом чеши и Оку вплавь — вот тебе и вся ихняя дружба. — Ефиму казалось несправедливым, что Маня, да и не одна Маня, как-то выделяет Верхнее, хотя там ни пристани нет, ни плотины, ни парома. — Сами в лодках, а косилки? а кони? — моим паромом возят! С них деньги надо бы брать за перевоз, а мы, дураки, не берем.

— Ой, гляди, Ефим! — воскликнула Маня и ухватила мужа за рукав. — Украдут сено, перевезут, тебе отвечать.

Два дня назад Ефим сам похвастал, что ему даны особые полномочия — задерживать машины и возы с сеном и строго проверять документы: из района уже повадились людишки с правильными бумагами, из которых следовало, что сено они взяли из дальних лесничеств по разнарядке, а на поверку выходило, что машины грузились краденым добром тут же у леса, на землях, издавна отведенных колхозу.

— Лодками — пусть везут, — беспечно сказал Ефим. — Я им не сторож, я моторист, паромщик. А машина никуда не денется, не проскочит… Слышь? — Он остановился, вслушиваясь в далекий, то внятный, то глохнущий на спусках, рокот мотора. — Грузовая! — И Ефим снова прислушался, придерживая Лыску. — Тяжелая идет, валкая. С кордона, от Митрича…

— Вернись, Ефим!

Маня тревожилась, но не слишком. Уж очень радостен был ей неожиданный отдых и то, что можно бездельно брести по траве, сладостно приволакивая ноги, можно расслабить тело, чувствуя, как разливается по нему истома, как оно плывет в струистом, дурманящем вечернем воздухе. Лыску мотало из стороны в сторону, но теперь с ней воевал, натянув повод, Ефим, а Маня могла ласкать ее взглядом и видеть Лыску тяжелой, брюхатой, с волочащимся по траве выменем, видеть рядом с нею нежную, дымчатую, как рассветный августовский туман, телочку. С самого утра, готовясь к этому часу, Маня мечтала о густом молочном тумане над поймой, чтобы чужой глаз не увидел таинства, не помешал Лыске, не посмеялся над ней. Туман, и призывное мычание ее дурочки, и трубный рев Цыгана, — ей до последней минуты казалось, что лучше бы сговорить Цыгана, — и тусклый, матовый блеск его округлых, высоко вознесенных над Лыской рогов, и ленивое возвращение по седому от тумана, зыбящемуся лугу, через неоглядную в такую пору Оку, по засыпающей деревне, которая еще не знает, как разбогатели в эту ночь Ефим и Маня…