Таких людей, как я, здесь очень немного. И из немногих, без сомнения, я — наиболее выдающийся. Об этом они тоже забыли. Они забыли, как я достиг вершины. Как я, едва научившись ходить, шел за отцом на ферму, как старик с трудом гнал меня с поля в школу. А когда резиновые деревья на пашей огромной плантации достигли зрелости, а отец от старости разучился по сбиваясь считать деньги, я перенял, у него бизнес и довел его до теперешнего величия. Забыли, как я добился невиданного успеха. Забыли, что правительство — какое бы оно ни было — не может подумать или заговорить о резине и при этом не вспомнить моего имени. Они забыли все это так быстро и теперь ползают перед посторонними, которым образования и мудрости хватает только на то, чтобы чуять врага на войне.
Иногда я спрашиваю себя, что это, страх людской пли я начинаю терять уважение? Кто может знать, что случилось со мной? Могла ли моя жена раскрыть рот? Не думаю. Конечно, в таких делах доверять женщинам невозможно. Двадцать пять лет и десять детей — как быстро она припомнила! Но слабость их разума равна слабости их сердец, и достаточно одного легонького удара — вроде того, что случилось со мной, — чтобы двадцать пять лет обратились в ничто. И все же лучше оставит!» ее в покое, чем еще раз позволить ей усомниться в моей власти. Ибо я дошел до того, что сам не знаю, что сделаю! И все же…
Наконец мальчишка кричит о газете. Я встаю с кровати и стираю вчерашний день с глаз. Хорошо бы стереть его и из памяти… Я выхожу из комнаты, все меня приветствуют, даже прохожие кланяются так, как должно кланяться лицу моего ранга. Боже, день уже стар: на моих часах десять. Но кто сказал, что я обязан вставать раньше? Паршивец убежал, но служанка протягивает мне оставленную им газету. Шезлонг ждет меня. Я достаю очки, сажусь и просматриваю новости с той проницательностью, какой в этом городе могут похвастать не многие.
Первым делом я принимаюсь за передовицу, ибо, скорее всего, она будет посвящена судебному разбирательству в Идду, где расследуют зверства мятежников в нашем штате, а также деятельность лиц, в той или иной мере сотрудничавших с противником. Всерьез я никогда не верил газетчикам. Слишком часто они делают вид, что знают больше, чем знают, и важно пытаются судить о делах, не доступных их разумению, — не будем говорить о том, что никто не давал им права судить. Несколько педель назад они бушевали против того, что они окрестили преступным укрывательство провианта поставщиками, возмущались влиянием, которое это укрывательство якобы оказывает на рост рыночных цен. Так вот, что они в этом смыслят? Почему бы им для начала не спросить нашего мнения? Ибо в конце концов, даже если они правы, неужели они не могут взять в толк, что в нашей власти также и понижение цен? Только на той неделе газетчики требовали, чтобы федеральное правительство согласилось встретиться с вождями сепаратистов где угодно, если бы мятежники проявили искреннюю готовность к переговорам. Переговорам! Каким еще переговорам? Если упрямство доводит кого-то до мятежа, разве не должен он быть мужчиной и испить чашу до дна? Дурацкая болтовня — вот что это, по-моему. Я думаю, что война должна идти до конца. Я думаю, что этим ублюдкам надо предоставить возможность получить хорошую встряску, чтобы в следующий раз, заслышав разговоры о выходе из федерации, они бы бежали от них десятимильными шагами, забывая поддерживать сваливающиеся штаны. Посмотрите, что они натворили с моим резиновым бизнесом! Не будь этой дурацкой войны, я, наверно, мог бы один оплачивать все расходы целого штата. А теперь — кто сравнит мой источник дохода с прежним, но крайней мере с точки зрения престижа! Ибо я — я, Тодже Оновуакпо, — так низко пал, что вынужден поставлять провиант армии и подвергаться унизительному контролю здоровенной шайки мошенников. А эти болваны хотят усадить мятежников за стол переговоров, где мятежники наверняка постараются победить хитроумными доводами. Нет, я не осуждаю газетных мальчишек. Гнусное искажение фактов и потуги на широкие обобщения — вот чем они зарабатывают на хлеб насущный. И откуда им знать, каков риск, когда один бизнес меняешь на другой?!
Но не это больше всего меня беспокоит. Разбирательство в Идду, где среди обвиняемых — Мукоро Ошевире… Так и есть. ПУСТЬ НА РАЗБИРАТЕЛЬСТВЕ ВОСТОРЖЕСТВУЕТ СПРАВЕДЛИВОСТЬ. Несчастья, выпавшие на долю нашего великого народа, требуют от всех и каждого… Как нам стало известно, некоторые лица пытаются использовать разбирательство для сведения старых счетов и совершения новых беззаконий, что препятствует успешному ведению борьбы за единство нации, борьбы, которая была навязана нашему правительству. Каковы бы… Поэтому достопочтенным членам комиссии по разбирательству надлежит отвергать все клеветнические и необоснованные… Равным образом недопустимое высокомерие… Итак, цель разбирательства предельно ясна. Граждане нашей страны, являющиеся жертвой антипатриотических доносов или сведения счетов, — все граждане, независимо от их происхождения или племенной принадлежности, должны быть немедленно освобождены. Слова губернатора послужили своевременным предупреждением…
Так вот чего добиваются эти мерзавцы! Стало быть, вот он, их новый умысел! Они теперь желают освобождения заключенных. Они хотят выпустить их из тюрьмы. Им бы хотелось, чтобы Мукоро Ошевире с важным видом вышел на свободу, до срока явился в наш город и посмеялся надо мной и моей упрямой страстью. И все из-за ничтожного, невинного заявления губернатора два дня назад. Я помню, что он говорил, у меня сохранилась газета. Ничего особенного он не сказал: просто что на разбирательстве надо проявлять сдержанность и руководствоваться целесообразностью, чтобы ускорить процесс выяснения истины. Такое можно истолковать в любую сторону. А эти парни требуют, чтобы всех арестованных отпустили! Против волн честных граждан, которые помогли властям обнаружить тех самых преступников, которые там под судом! Против воли таких почтенных людей, как я, которым хватило мужества встать и указать на прячущихся среди нас изменников, лезших из кожи вон, чтобы помочь мятежникам! Ладно, допустим, я не сделал это в открытую. Я тайно пошел к майору Акуйе Белло и по секрету сказал ему про Ошевире то, о чем знал весь город, — и это лишь для того, чтобы имя мое не было вовлечено в шумное дело. Майор прекрасно понял меня. Он правильно рассудил, что человек моего положения не станет выдвигать легкомысленных обвинений против соседа. Он понял меня и послал властям в Идду доклад, после чего Ошевире выставили из города и посадили в тюрьму. Иначе и быть не могло. Ибо неужели Ошевире спасал чертова мятежника только из-за того, что его жена от рождения говорит на языке мятежников? Разумеется, в обвинении нет ни слова о том, что он спасал мятежника от разъяренной толпы — это я предусмотрел, — суть не в этом. Спасал чертова мятежника или сотрудничал с оккупантами, не все ли равно?
Итак, газетная шайка хочет, чтобы его выпустили! Думаю, это опасное направление мыслей, которое надо пресечь, К счастью, майор Акуйя Белло — член комиссии по’ разбирательству, и, если у него достанет здравого смысла, он не даст властям повода усомниться в правдивости своего доклада. В противном случае в опасности будут его офицерская честь и карьера. Но вряд ли это моя забота. Если он дурак и испортит дело, пусть сам винит себя за последствия. Моя забота — только о том, чтобы Мукоро Ошевире оставался в тюрьме. Достаточно долго, до полного окончания войны. Достаточно долго, до возврата к нормальной жизни, когда я сумею так укрепиться в резиновом бизнесе, что он никогда не сможет меня догнать.
Достаточно долго, чтобы я с помощью его жены доказал, что я еще обладаю той силой, какая, я убежден, сохранилась во мне. Полагаю, она уже поняла, чего я хочу. Полагаю, она сознает, что я не бросаю деньги на ветер, что конкурент ее мужа не будет так долго и безвозмездно присылать еду и одежду ей и ее сыну. Она знает, что весь город против нее и хотел бы ее изгнать. А я всего-навсего горожанин, только почтенный и выдающийся горожанин, и мое важное положение дает мне возможность решать, кому быть в тюрьме, кому на свободе, да что там, думать решительно обо всех и каждом: мужчине, женщине и ребенке. Я еще вождь Тодже Оновуакпо…
