— Да.

— М-да… Стало быть, его ненавидели не за то, что он женат на женщине симба, а за то, что он помогал мятежникам. Это верно?

— Да, сэр.

— Выходит, ваше утверждение, что господина Ошевире возненавидели задолго до того, как федеральные войска освободили ваш город, не соответствует действительности?

Снова молчание.

— Это так?

— Да, сэр.

— Можем ли мы тогда, господин Рукеме, прийти к следующему выводу: население Урукпе возненавидело господина Ошевире во время симбийской оккупации — не до и не после?

Рукеме тяжело дышит. От потуг бессовестности по лицу его катятся бусины пота. Его глаза прикованы к полу, ноги дрожат.

— Господин Рукеме, вы слышали мой вопрос?

— Да.

— Прекрасно. По крайней мере по одному вопросу мы пришли к соглашению. Меня это очень радует, поскольку, следовательно, мы можем сотрудничать и в дальнейшем. Итак, господин Рукеме, были ли в вашем городе другие лица, по слухам сотрудничавшие с войсками мятежников?

— Да, сэр.

Где они в настоящее время?

— Большинство их бежало с мятежниками, когда федеральные войска подошли к городу.

— Как вы думаете, почему они бежали?

Ну… они знали, что с ними будет, если они останутся.

— Вы сказали «большинство их бежало» — я правильно вас расслышал?

— Да, сэр.

— Где же теперь остальные?

Они были… Я не знаю.

Прекрасно. Что произошло бы, по вашему мнению, с теми остальными, если бы они остались?

Им бы пришлось за все расплатиться.

Каким образом, господин Рукеме?

— Я… Я не знаю.

— Хорошо. Как вы думаете, господин Ошевире знал, что люди его так ненавидят?

Я не знаю. Спросите его. — Жест в мою сторону.

А я спрашиваю вас, господин Рукеме! — Член комиссии сердится.

Думаю, что да, сэр. — Рукеме призвали к порядку, и он отвечает покорно.

— Вы так думаете?

— Да, сэр. Он знал. Он не мог не заметить, что все его избегают.

— Хорошо, если он знал, что все его ненавидят, почему при подходе федеральных войск он не бежал из города, как большинство сотрудничавших с мятежниками?

Рукеме молчит.

— Хорошо. Если люди на самом деле так его ненавидели, а он был у всех на виду, когда федеральная армия заняла город, почему же люди не заставили его, как вы говорите, «за все расплатиться»?

Рукеме сказать нечего, он смотрит себе под ноги.

С нечистой совестью — как поднять глаза, как взглянуть в лицо истине? Никто не может подчинить себе правду, как бы он ни старался.

Ну? Давайте попробуем разобраться, почему он не бежал с большинством сотрудничавших с оккупантами. Надо думать, по одной из двух причин: или он был уверен в своей невиновности, пли он очень упрямый человек. Какая из этих причин, по-вашему, истинна?

— Он очень упрямый человек.

— Но, господин Рукеме, откуда это может быть вам известно — вы ведь только что утверждали, что не знакомы с господином Ошевире!

Снова Рукеме лишается дара речи.

Член комиссии качает головой. Он поворачивается к председателю и дает знать, что кончил допрос, и откидывается на спинку кресла.

В зале воцаряется напряженная тишина. Тихий настойчивый шепот бродит по рядам. Председатель неслышно переговаривается с членами комиссии. Рукеме, воспользовавшись передышкой, вытирает с лица пот. Я поворачиваюсь к моему соседу Обанье и вижу, что он погружен в себя: немигающие глаза уставились в пол, — человека в таком состоянии тревожить нельзя. Может быть, он, как и я, озадачен безумием происходящего. Тем, что правде все время бросают бесстыдный вызов. Что человек оставляет свой дом более чем в ста милях отсюда, чтобы взваливать на другого человека обвинения — и эти обвинения он не может подкрепить самой малой крупицей собственной в них уверенности. И еще — что сама жизнь человека, по-видимому, зависит от столь возмутительного бесстыдства.

— Итак, — говорит председатель и ждет, пока шепот замолкнет. — Думаю, этого нам пока что достаточно. Но прежде, чем мы закончим сегодняшнее заседание, я хотел бы напомнить всем то, что недавно сказал его превосходительство губернатор штата Черное Золото. Дословно: «Не подвергая сомнению деятельность Комиссии по разбирательству, я считаю своим долгом лишний раз напомнить, что ложное доносительство на сограждан — чем бы оно ни было вызвано — является антипатриотической деятельностью, ибо мы стремимся построить общество, которым правили бы истина и справедливость и в котором ни один человек не мог бы угнетать другого лишь потому, что владеет какими-то преимуществами». Приводя эти слова, господин Рукеме, я не пытаюсь влиять на исход разбирательства данного дела. Однако не остается сомнений, что вы не позаботились о ясном изложении своих мыслей. Ваши утверждения необдуманны, нм не хватает последовательности. Я не утверждаю, что вы лжете; я лишь хочу сказать, что если вы говорите правду, то вы никоим образом не позаботились о подборе доказательств. Мне думается, вы слегка недопоняли цель данного разбирательства. Видимо, вы решили, что выступаете перед судом. Если это так, мне понятно, почему вам не хватает той собранности, без которой невозможно ясное, упорядоченное и логичное изложение вашей точки зрения. Именно этого мы и старались добиться от вас. У нас нет оснований сомневаться в вашем желании помочь разбирательству, по вы должны согласиться с тем, что противоречия в ваших утверждениях могут привести нас к мысли, что вами руководит несомненное недоброжелательство, а следовательно, вы как свидетель не соответствуете целям Данного разбирательства. Мы благодарим вас за желание помочь разбирательству, по опасаюсь, не сможем принять к сведению ваши показания. Объявляю перерыв. Рассматриваемое дело откладывается на неопределенный срок. По возобновлении заседаний, о чем будет объявлено особо, мы начнем слушание свидетельских показаний господина Мукоро Ошевире.

Мы все встаем. Председатель и члены комиссии удаляются, и все уходят за ними. Нас с Обанье выводят из зала к «черной Марии». У выхода — толпа желающих на нас поглазеть. Я ни на кого не смотрю. На сегодня мне хватит злой волн чужих людей, и я не желаю видеть ненависть и осуждение на лицах праздных зевак. Да, я лишен счастья рассматривать их лица, ибо полицейский крепко держит меня за правую руку и тащит к «черной Марии». Он решительно вталкивает меня в кузов словно заявляя, что там мне не место. Должен честно признаться, что в благодатном полумраке машины мы с Обанье по крайней мере чувствуем себя защищенными от возможных бесчинств толпы.

И все же я ни на миг не могу считать себя в безопасности. Ибо кто знает, что сейчас происходит с моей женой и моим сыном? Если Рукеме не лгал, если весь Урукпе меня ненавидит, как может спастись моя семья? Даже если никто не причинил им вреда, а на это теперь трудно рассчитывать, ясно, что без участия, без утешения и любви они не продержатся слишком долго.

Но будь что будет. Все, что с ними случится, — мое вечное горе, ибо, если мне суждено пострадать за спасение человеческой жизни, я бы хотел пострадать один, не навлекая беды на тех единственных, из-за которых жизнь стоит того, чтобы жить. Но ничто — ничто в целом мире — не заставит меня свернуть с пути веры и истины. Я мужчина и до конца буду стоять прямо.

Налет был ужасный. На этот раз мятежники не шутили. Гулкая, напряженная тишина до сих пор висит в воздухе — как после страшного урагана или слитного артиллерийского залпа. Чего же еще ожидать? Разумеется, город бомбили не первый раз. Но может ли у людей выработаться привычка к таким нападениям? И все же — время военное, и мы обязаны приспосабливаться к условиям и в любой момент быть готовыми к самому скверному.