— Ну… понимаешь, — начинает он, — я тогда обрадовался, что боль прошла. Пока я болел, я держался подальше от жены. Но как только мне полегчало, я позвал ее и постарался… Ну, ты знаешь, как это бывает…

— Нет, не знаю! — Я ставлю его на место. — Лучше расскажи все как следует. Слишком часто люди не расскажут всего и навлекут на себя беду — чья тогда вина, если они уйдут от меня с неверными предписаниями? Ты не маленький, поэтому перестань бормотать и расскажи мне все по порядку.

Он закашлялся и глотнул.

— Да… рассказывать особенно не о чем. Я лег с ней и попытался, но у меня ничего не получилось. Просто ничего не получилось. — Он снова отер пот с лица. — Через некоторое время я призвал ее к себе и… и спросил… я только хотел выяснить… я хочу сказать, я ни в чем ее не обвинял. Все, что я сделал, — это спросил, не имеет ли она к этому отношения — что она сама думает? Потому что… потому что такого со мной никогда не случалось. Я никогда не ложился с моей собственной женой лишь для того, чтобы почувствовать, что по непонятной причине лишен силы. Мне казалось, раз боль прошла, значит, все прошло. Я уже не чувствовал ни озноба, ни тяжести, как в предыдущие месяцы. Вот я и спросил ее. Но ты знаешь, какие женщины. Она взбесилась и стала ругать меня так и этак. Я до нее пальцем не дотронулся. Мне этого в голову не приходило, хотя я имел полное право задушить ее на месте, потому что ее брань унижала во мне мужчину… Потом я пытался с другими женщинами. И все то же самое.

— С какими это женщинами ты пытался?

— Забудь об этом, — взвизгивает он, — с тебя довольно моего слова, что я ходил к другим женщинам. Весьма порядочным женщинам. И было все то же самое. Был момент, когда я подумал, что вся беда в моей голове, и я даже напился спиртного, чтобы освободить голову от ненужных мыслей. Но и это не помогло. Ничего мне, кажется, не помогает. Послушай, Эмуакпор, ты не можешь считать свою работу законченной, пока не поможешь мне.

— Не занимайся вымогательством. — Я усаживаюсь поудобнее. — Не занимайся вымогательством. В первый раз ты пришел ко мне, пожаловался на болезнь, и я тебя хорошо вылечил. Сейчас ты жалуешься на совершенно другое, и это не имеет никакого отношения к первому делу. Тут требуется новое лечение и новая плата за лечение.

— Я так и знал! — Он почти кричит. — Предупреждаю, если ты будешь так обирать людей, обращающихся к тебе, у твоего дела незавидное будущее.

— Я занимаюсь своим делом именно так уже сорок семь лет, и, если мне понадобится твой совет, я тебе скажу! Так вот, если хочешь исцелиться, готовь деньги.

Если не хочешь — гуляй по городу, как холощеный лев, пока все не узнают. Что скажешь?

Он вздыхает и чешет затылок.

— Сколько ты хочешь?

— Это деловой разговор. Пять фунтов сейчас — мне надо кое-чего прикупить для лекарства. А попозже ты придешь ко мне с бараном, козлом и петухом — мне нужны их яички. Остальное предоставь мне.

Он засовывает обе руки в карман и на ощупь отсчитывает мне пять фунтов. Он торопится — или потому, что комендантский час на носу, или потому, что спешит убраться из моего дома. Как только он отдает деньги, он хватает посох и шапку и поднимается.

— Тодже, — говорю я, — дело есть дело. Но мы с тобой не чужие друг другу. Поэтому я не хочу, чтобы ты ушел с недобрыми чувствами. Сядь и выпей со мной стаканчик.

— В другой раз, в другой раз. Не думал, что у тебя есть выпивка.

— Как хочешь! — говорю я. — Всегда, когда понадобится, можешь рассчитывать на мое гостеприимство. Кланяйся от меня твоей семье.

— До свидания. — Он выходит.

— До свидания.

Он едет на велосипеде, я гляжу ему вслед и качаю головой. Неужели это когда-то был всемогущий великан? Мне становится его жалко. Во время нашего разговора был момент, когда я ясно видел — толкни его младенец прутиком, и он упадет!

Но за то, что случилось с ним, он должен винить только себя. Я всегда говорил, что деньги превращают мудреца в дурака. Если взглянуть вокруг, увидишь немало людей, которых никак не назвать образцами мудрости. Взять хотя бы того же Тодже. Ну да, деньги у него есть. Но неужели у него не хватает ума понять, что в его возрасте в Идду ездят отнюдь не затем, чтобы путаться с шлюхами? И вот он дошел до бессилия. Так что хорошего принесли ему деньги?

И все-таки в его возрасте он должен был ясно видеть, что вся беда — в его голове. Ему надо отвлечься. Но он так переполнен своим величием, что не в силах смириться с поражением. Я тут помочь не могу. Все, что я собираюсь сделать, — соберу немного тимьяна, крокодильего перца и лимонной травы. Добавлю щепотку соли и щепотку сухого навоза. Замешаю состав на пальмовом масле — и пусть он его втирает, — может, это его успокоит. А петух, баран и козел как нельзя более кстати в паше голодное время! И я с большей пользой распоряжусь частью тех денег, которые он готов выбрасывать шлюхам. Пусть это будет ему уроком.

Когда я еду по городу и от меня разит, как от гузна стервятника, страдает мое имя. Я знаю, что не больному спрашивать, из чего лекарь составляет лекарство. Но все же мне отвратительна мысль, что я на своем теле ношу нестерпимый смрад. Ибо когда я сейчас еду на велосипеде, мне приходится подальше объезжать любого прохожего, чтобы до его носа ветром не донесло мой запах — чтобы он, оглянувшись, не фыркнул с презрением на самого Тодже!

Скудоумный Эмуакпор должен был понимать, что я не простой пациент. Если бы дела мои шли так, как должны идти, я бы заставил его самого прийти в мой дом и почтительно выслушать мои жалобы вместо того, чтобы такому лицу, как я, тащиться в его отвратительную лачугу, подвергать свое тело его низменному осмотру и выслушивать замечания, не относящиеся к делу.

Я беру пузырек, откупориваю, и мне сильно шибает в нос. Я тотчас же затыкаю его пробкой и еле отплевываюсь. Эмуакпор развалился в углу, курит трубку и безучастно глядит на меня.

— Черт возьми, что за дрянь в этом пузырьке? — спрашиваю я негодяя.

— Лекарство — что же еще? — отвечает он, не вынимая изо рта трубки.

— Сам знаю, что лекарство. — Я опять плюю на пол. — Но из чего ты его сделал?

— Из целебных средств — из чего же еще?

— Каких таких средств?

— Не могу сказать. Это против закона, сам знаешь.

— Черт бы побрал твой закон! Должны же быть исключения. Я желаю знать, чем, по-твоему, я обязан растирать свое тело. Так из чего?

Он не отвечает. Отворачивается от меня и равнодушно курит.

— Послушай…

— Это ты послушай меня, Тодже. — Он вынимает изо рта трубку. — Тебе что нужнее, приличие или здоровье?

— Но в этом дело…

— Для тебя именно в этом. Если ты так хочешь, чтобы от тебя прилично пахло, я с радостью верну тебе деньги и брошу лекарство в огонь. А если… если ты действительно так желаешь знать, из чего состоит лекарство, я могу сказать тебе только одно — в него входит навоз, овечий навоз.

— Овечий навоз!

— Да. Овечий навоз. Теперь ты доволен?

— Кто это будет доволен, если ему предложат натираться навозом?

— Ладно, давай пузырек, а я возвращаю деньги. — Он протягивает руку. — Давай сюда.

Естественно, я не отдаю. Я со вздохом сажусь в кресло. Уже почти вечер, в комнате сумерки. Спорить дальше я не хочу.

— Ладно, — говорю я, — как его употреблять?

Он встает и густо сплевывает в открытую дверь.

— С этого и надо было начать. — Он оглядывает меня. — Ты ведь пришел сюда не для того, чтобы со мной пререкаться — для этого я слишком стар.

— Хорошо, — говорю я, — перестань меня поучать и скажи, как пользоваться лекарством.