Я поднимаюсь с шезлонга и ухожу в дом. У девчонки хватает сообразительности сложить шезлонг и поставить его на место. Мне некогда принимать ванну и завтракать. Дело не терпит отлагательства. Я должен съездить к этому мальчишке Али и попробовать разузнать, что у него на уме, ибо кто по его речам и делам может сказать, что он думает и замышляет? Я обязан защитить мое положение и оградить мое желание…

Я умываюсь, полощу рот, собираю ведомости о закупке провианта, набрасываю на себя одежду и отправляюсь в казармы. Я должен увидеть Али и узнать, что он думает. Убегающий день не будет ждать даже такого важного человека, как я.

Я до сих нор не знаю, зачем я здесь. По мне все равно. В испытании важно выстоять и не унизиться, вести себя как подобает мужчине. Доказать врагу, что неправым бременем он не заставит согнуться твою прямую правду и честность. Защитить справедливость и, даже если тебя убьют, дать убийцам увидеть, что победа их — не победа, ибо твоя честность превыше всего, прямая и крепкая, словно дикая пальма.

Их затея кажется мне смешной, хотя, несомненно, они считают, что это серьезное дело. Оторвали меня от семьи, увезли и бросили за решетку. По какому обвинению? Они говорят, я сотрудничал с мятежниками. Верно. Отрицать не могу. Да и незачем отрицать. Да, я сотрудничал с мятежниками. Очевидно, судьям лучше, чем мне, известно, что это значит, и куда лучше, чем я, они отыщут слова, чтобы рассказать о моем преступлении. Поэтому сразу же следует согласиться с ними и не оспаривать обвинения — ведь они обо всем знают лучше. Если спасти жизнь человеку означает сотрудничать с мятежниками, тогда, конечно, я с ними сотрудничал. Когда, обезумев от беззащитности, на последнем дыхании мальчишка убегает от дикой толпы, которая хочет его, беззащитного, растерзать, тогда указать ему путь к спасению — мой долг, и, если указать человеку, собрату, путь к спасению — значит сотрудничать с мятежниками, тогда, разумеется, я виновен. И я горжусь, что виновен.

Ибо что бы я ныне ответил богу, если бы я отказал в помощи отчаявшемуся мальчишке? И мог бы я сейчас жить спокойно, счастливо, в глубине души зная, что я сознательно, с открытыми глазами, позволил мальчишке погибнуть от рук озверевшей толпы, будучи в силах предотвратить злодеяние? Боже, да этот мальчишка мог бы быть моим сыном! Я так и не знаю, кто он, и, если бы передо мной сегодня поставили его и его сверстника, я не узнал бы его. Я на него тогда как следует не взглянул. Не в этом же дело! В тот пылающий миг мне в голову не пришло спросить, чей он сын. Безумная, отчаянная мольба в глазах и разорванные шорты слишком ясно доказывали, что он вряд ли мог рассчитывать на милость преследователей.

Он был слишком юн и не мог заслужить такую судьбу. За мгновение встречи с этой живой смертью я увидел, что ему никак не больше тринадцати. Чем мог тринадцатилетний мальчик вызвать бешеную погоню? Конечно, я знал о том, что происходит по всему городу.

Разъяренные толпы гонялись по улицам за своими соседями симба, которые, к несчастью, не успели бежать вместе с единоплеменниками после победы федералистов. Некоторые из них попали в руки гонителей, и одному богу известно, что с ними стало. Даже их родственники и друзья, даже отдаленнейшие знакомые оказались в опасности. И хотя моя жена, но рождению симба, к тому времени была неотъемлемой частью меня самого и потому, как я думал, полноправной жительницей нашего города, ей не надо было рассказывать, что в городе воцарилось дикое самоуправство. Она спряталась в зарослях неподалеку от дома вместе с моим годовалым сыном. Боже, о чем я только не думал, когда вернулся с плантации и обнаружил, что ни жены, ни сына нет нигде в доме! Но затем федеральное правительство несколько раз передало по радио обращение к населению. Оно призывало к спокойствию, предостерегало от самосудов и обещало сурово покарать всех участников бесчинств и погромов. Кто тогда не подумал, что мир возвращается в город! Мог ли я предположить, что на собственной плантации столкнусь с тем самым ужасом, который, казалось бы, устранили призывы по радио?! И, положа руку на сердце, кто бы на моем месте поступил иначе, оказавшись лицом к лицу с ужасающим вызовом человечности?

Толпа по пятам преследовала мальчишку. Хотя до тех пор ничего подобного я не видел, я нимало не усомнился, что он в отчаянном положении. Он так припал к моим ногам, что я почувствовал себя ответственным за его жизнь. Я бы никогда не простил себе преступной трусости, если бы вдруг позволил обезумевшим людям лишить его жизни.

Кажется, теперь эта погоня — за мной. Прошли месяцы, и началась охота за ведьмами. И вот сегодня я в Идду, столице штата, арестованный по обвинению в «сотрудничестве с мятежниками-оккупантами». Гм-гм-гм! Обвинение кажется мне смешным. Но видит бог, что тут не до смеха.

И я снова спрашиваю себя, преступно ли, что я поддался вполне оправданному движению души, что поверил в человечное заявление федеральных властей и спас жизнь, находившуюся в опасности? Если судьи скажут — преступно, значит, это преступно. Но тогда помоги им, боже! Помоги и мне. Потому что, даже рискуя утратить жизнь и сделать вдовой жену и сиротой сына — а только мысль об их любви и преданности спасает меня в этом ужасном месте, — я собираюсь настаивать на справедливости моего поступка и постыдности обвинения.

Я умру только в борьбе. Стой прямо, говорю я себе, и прими судьбу, как мужчина. Только этим я и держусь.

Слушание вот-вот начнется. Сегодня они вызывают сразу троих. Кажется, они решили ускорить дело. Чтобы возиться день или несколько дней с одним человеком, надо слишком много времени и терпения. Ибо им следует запастись терпением для таких людей, как я, которые не боятся. Если кто-то подходит к тебе и говорит, что ты сделал что-то, чего — видит бог — ты не делал, ты скажешь нет столько раз, сколько он повторит свое обвинение. — Ты это сделал! — Нет! — Нет, сделал! — Нет, не сделал! — Сделал! — Не сделал! — Нет, да! — Нет, нет! — Да! — Нет! — И пусть на это уйдет целая вечность. Вовсе не потому, что я не уважаю закон, правительство и тому подобное. Никто ни в чем никогда меня не обвинял. Бог свидетель, я ли не законопослушный гражданин! Я никогда не брал ничего, что мне не принадлежит. Никогда не ходил к чужим женам. И в резиновом деле — клянусь богом! — всегда изо всех сил старался следовать правительственным инструкциям и никогда ничего не подмешивал в млечный сок. Прямота, искренность, честность — вот к чему я стремился всю жизнь. По крайней мере я старался как мог. Не могу сказать, что безгрешен, но я старался как мог. Потому, когда кто-то тычет в меня неправым перстом, ему чересчур не по нутру моя улыбка, мое к нему обращение: честнейший сын божий. Нет, чтобы я покорился, меня надо убить. Вовсе не потому, что я не уважаю закон и его представителей. Потому, что я против неправды, против несправедливости. Да, им следует запастись терпением для таких людей, как я…

Меня и моих товарищей по заключению привезли на разбирательство в «черной Марии». Здесь нас посадили на скамью под конвоем двух вооруженных солдат и полицейского, у которого даже нельзя попросить сигарету. Как и каждый день, сегодня народу много. Мы превратились в некое зрелище. Наверно, если бы установить плату за вход, люди охотно давали бы деньги. По кажется, власти считают излишним брать деньги за показ предателя, который сам ничего не стоит.

Вскоре появились председатель и члены комиссии по разбирательству, и весь зал — и мы трое — встал в знак уважения. Они поднялись на сцену к своим местам — шестеро, включая майора Белло. Они долго усаживались и шептались. Улыбались и хмурились. Удивлялись и хохотали. Затем они стали передавать друг другу бумаги и тыкать в них пальцами. Они изрядно поговорили — один бог знает о чем. Ничего не имею против. Держись до конца как мужчина! Мою решимость ничем не поколебать. Я знаю, они очень большие люди, я допускаю, что все они очень честные, очень умные и благородные, люди, которых незачем отвлекать на возню с деревенщиной вроде меня. И здесь они обладают возможностью показать, какие они. Вот он, случай доказать, что они были правы, три года назад надев на меня оковы. Возможность объяснить миру, почему простой плантатор из захолустья, мало чем отличающийся от наемных собирателей млечного сока, был внезапно оторван от семьи и брошен в тюрьму, обвинен в сотрудничестве с мятежниками, тогда как он всего-навсего спас жизнь мальчишке, который годится ему в сыновья. Я верю, что среди многих бумаг на столе перед ними есть и те, в которых написана правда. Им же надо прийти к тому или другому решению, дать ответ на большой вопрос. Или, будучи умными людьми, они докажут свою правоту, или же окажутся на высоте своей честности и благородства и тогда разоблачат беззаконие и вернут меня туда, откуда забрали.