— Что ты сказал? — Ее глаза засверкали так, как будто она готова разбить мой череп и разбрызгать мозги по стенам. — Тодже, что ты сказал?
— Успокойся, женщина, незачем громко кричать. Все это между нами. Я только спрашиваю, мало ли что может быть, какой-нибудь случай…
— Случай? — Она вскочила, глядя на меня — на меня — как взбесившаяся змея. — Случай? Какой такой случай?
— Я говорю, успокойся!
— А я говорю, какой такой случай? Двадцать пять лет, десять детей — семь здоровых сыновей, три здоровые дочери, — и ты хочешь меня обвинить…
— Да ладно, ладно…
Фу-фу! Надо показать, кто здесь хозяин. Надо тотчас спровадить жену и хотя бы на время прекратить ссору. Иначе кто знает, чем это может кончиться? Каково бы ни было положение, что бы ни заставляло мужа дойти до обсуждения дел с женой вместо того, чтобы самому все решить и затем поступать по своему разумению, муж не может позволить жене возвышаться над ним, лить изо рта помои и выражать недовольство, как будто этот дом — ее собственность. Такого мне не снести. Я слишком велик. Я на самом деле слишком велик для подобного унижения, — я, вождь Тодже Оновуакпо, человек весьма уважаемый в своем кругу и по всему Урукпе, да что там — во всей этой части страны, великий резиновый босс, один из прославленных тружеников той резиновой нивы, на которой покоится ныне благополучие штата Черное Золото. Да и то сказать, я мог бы преуспевать куда больше, если бы не разразилась война и вместе с ней не пришла угроза самому бизнесу, ибо откуда теперь знать, какого рода опасности таятся на наших плантациях? Послушайте, да я мог бы разорвать свою жену пополам, и, ей-богу, никто бы мне не сказал ни слова, потому что возвел этот дом я, владею им я и мне в этом доме решать, что делать, мне одному кричать, если нужно кричать.
Но что было, то было. Я дал ей уйти. И поэтому до сего дня не могу сказать, кто наградил меня скверной болезнью. Не знаю, верно ли я поступил, позволив этой скотине уйти с моих глаз, не следовало ли заставить ее признаться, успокоить мой ум хотя бы насчет нее и тем самым избавиться от значительной части моих подозрений. Но по крайней мере тогда я спасся от своего же гнева — ибо только богу известно, что бы я мог сделать со злоязычной женщиной, которая бесстыдно ставит под сомнение мою власть.
Как бы там ни было, я думаю, одной неудачной ночи с ней мне достаточно. В ту ужасную ночь я припал к жене и вдруг понял, что мужественность меня покинула. По идти же к ней снова, чтобы срамиться еще раз! Думаю, что уважение к себе — пусть его осталось не много, — думаю, что уважение к себе надо хранить при любых обстоятельствах.
Я всегда говорил себе: жена постоянно должна ощущать твою занесенную руку, даже когда рука бессильно висит ниже пояса. Дай ей раз осознать ее превосходство, и ты до конца дней своих будешь жалеть, что на ней женился. Шуо! Но я еще Тодже Оповуакпо. Я еще помню, каким молодцом я был в юные дни. Я еще помню, как все красивые и здоровые девушки плясали вокруг меня; как, когда пришло время жениться, единственная задача была — кого выбрать. Может ли такая сила уйти за одну минуту? Но ладно. Если теперь я уже недостаточно привлекателен, если у меня кое-где появились морщины, кое-где завелась седина и походка уже не прежней упругости, то по крайней мере у меня есть весьма хорошие деньги. И если это недостаточно привлекательно, то, черт возьми, что же тогда привлекательно?! Резиновый бизнес теперь не так процветает, что правда, то правда. Машины давно уснули, а здоровые молодые мужчины, сборщики млечного сока, или бежали при приближении федеральных войск, или попали в армию. Но благодаря уму и находчивости я заключил подряд на снабжение войск провиантом по всему сектору фронта. Никто не будет отрицать, что доход мой велик. Могу даже похвастаться, что, если бы кто сегодня сравнил мое богатство с богатством других, весь город во главе со злосчастным ототой лежал бы у моих ног. Если это недостаточно привлекательно, что же тогда привлекательно? Что еще могло бы вызвать то уважение, которым меня в изобилии награждает город? Что еще могло бы заставить лицемерного и бестолкового майора, вроде Али, заискивать передо мной и намекать, что я для него важнее, чем эти его так называемые интересы федерации? Что еще могло бы понудить прекрасную женщину, вроде Аку, перестать сохнуть по арестованному супругу, оставить в доме единственное дитя и спешить на встречу со мной в дом моего тупого и безмозглого племянника?
Вот так. Это власть. Это счастье. Счастье сознавать, что люди по-прежнему глядят на тебя снизу вверх, хотя такая страшная вещь, как война, пришибла весь город. Сознавать, что у тебя достает власти слегка поманить — и женщина с радостью мчится к тебе, ибо не может противиться, ибо знает, что у тебя есть то самое, что решает, жить или нет ей и ее сыну.
Это деньги. I! я намерен с их помощью возвратить все, что на время утратил. Моя жена еще поклоняется и поползает передо мной на коленях, проклиная тот день, когда я дрогнул и усомнился, я ли хозяин того, что, как мне известно, я сам возвел в поте лица и породил силою чресел. А сейчас, пока бессмысленные понятия о правосудии не заставили власть в Идду освободить Мукоро Ошевире, я исполнен решимости телом его жены доказать себе, что я еще обладаю той силой, которая, я знаю, во мне есть. Я еще Тодже Оповуакпо…
Но будь что будет. Уже совсем рассвело. Окно закрыто, но копья света проникал во все трещины и пазы. У меня нет желания вылезать из постели, потому что мне надо избавить ум от кое-каких сомнений. Я не вполне понимаю, что замышляет этот мальчик Али. Кажется, он решил подчинить своей воле весь город. Ему недостаточно, что солдаты боятся его, и мятежники страшатся его солдат, и даже обычные люди в городе обожают его. И я ничего не имею против этих его интересов федерации. Я всей душой с ним, когда он дрессирует своих солдат концом штыка, когда он будит их по утрам взрывом гранаты или приговаривает попавшегося повесу к расстрелу. Но я не на шутку тревожусь, когда мелкая безмозглая обезьяна — только из-за того, что она в военной форме и при пистолете, — взбирается на ходули и предписывает нормы поведения всем горожанам, людям, которые здесь жили тогда, когда он не мог и мечтать, что вдохнет здешний воздух. Хо! Он все время твердит: „солдаты и гражданские лица“, „солдаты, равно как гражданские лица“, как будто у солдат и нас есть что-то общее. Я не знаю — и мне все равно, — как люди в городе воспринимают его болтовню. Старый вождь слишком запуган и вообще глуп. У него недостанет мужества встать и сказать зазнавшемуся паршивцу, что тот никогда не добьется доброй воли людей, если не признает их право на свободу действий — пусть для этого даже придется малость приструнить недовольных свиней, которыми он командует. Мне действительно нее равно, что весь город думает о речи, которую он вчера произнес. Я твердо намерен защищать свою деятельность. Я знаю, как обойти его…
Что-то шумят в моем доме, больше всего — на кухне… У жены в последнее время хватает сообразительности не будить меня, пока я сам не проснусь. Дети уже ушли в школу, все остальные заняты своим делом. Утро стареет, и, хотя окно закрыто, я вижу, как копья спета проникают во все трещины и пазы в раме и ставнях.
Я жду газетчика. Чертов мальчишка и последнее время опаздывает. Его ли в этом вина? С тех пор как война пришла в город, знатность и уважение покинули те места, где им надлежит быть. Теперь, когда машина с газетами прибывает сюда и оставляет тюки на почте, разносчики первым делом мчатся к казармам. О нас они больше не помнят. Хотел бы я знать, о чем они думают. Понимают они, что у военных меньше образования и мудрости, чем у таких людей, как я? Сознают они, что мнения по важнейшим вопросам губернатор штата — даже глава государства — спрашивает у таких людей, как я? И все же они забыли о нас и отдают предпочтение грубым солдатам. Они слишком быстро забыли, что своей славой город обязан таким людям, как я, и что, если бы к нам не пришла война, такие люди, как я, управляли бы судьбами города.
