Он не знает, как мне ответить, глядит на меня, его кулаки сжимаются и разжимаются.

— Я вам задал вопрос — вы женаты?

— Не понимаю, какое это имеет отношение к делу.

— Может быть, никакого — но вы женаты?

— Нет, не женат.

— То-то и оно. Вы не женаты, у вас нет собственной семьи, поэтому вряд ли вы поймете, почему большинство из нас старается сдерживать свое возмущение.

— Успокойтесь, дети мои, — говорит Отец. — Успокойтесь. Не надо ссориться.

— Но это вздор! — набрасывается на меня Агбейэгбе. — Послушать только, что он болтает о жене и семье! Какой прок вам сейчас от того, что у вас есть жена и семья? Вам что, от этого легче?

— Быть может, нет. Но по крайней мере мысль о них удерживает меня от опрометчивых поступков, на которые вы нас тут подбиваете.

— Но какой прок вам от того, что вы постоянно думаете о своей семье? Думаете вы о ней или нет, вы обречены сидеть в этих стенах только потому, что у вас не хватает мужества подняться и приступить к действиям. Так какой прок вам от этого?

— Конечно, не тот прок, какой вы мне предлагаете. Но слушайте меня внимательно. Допустим, я забрался на эту стену, часовой заметил меня и застрелил — каково после этого будет моей семье? Мои родные узнают, что глава семьи умер смертью труса, собачьей смертью. Даже представим себе, что я благополучно бежал и добрался до дому. Какая у меня после этого будет жизнь — я буду каждую минуту знать, что меня разыскивают, все время буду бояться второго ареста и заключения в гораздо худшую тюрьму. Разве это жизнь?

Вольте того, какой пример я подам моим близким? Мой сын будет расти в позоре, в тени недостойного отца, которому не хватило мужества вынести испытания, как подобает мужчине. Нет, Агбейэгбе. Я, кажется, умнее, чем вы полагаете. Кроме того, зачем вообще мне бежать? Разве попытка побега не верное доказательство той вины, которую на меня возлагают?

Он смотрит на меня долго и злобно, глотает, тяжело дышит, пальцы его судорожно сжимаются. Я откидываюсь к стене.

— Такие, как вы, недостойны жить! — объявляет он.

— Успокойтесь, дети мои. Успокойтесь, — говорит старик, и остальные поддерживают его увещания.

— А я говорю, такие, как вы, недостойны жить, — продолжает Агбейэгбе, хотя я уже не смотрю на него. — Послушайте, что он болтает о своей семье! Вы что воображаете, они там только о вас и думают? Неужели вы полагаете, что они хоть сколько-нибудь о вас беспокоятся? Почему-то никто ни разу не навестил вас, не спросил о вашей судьбе, не привез вам какого-нибудь гостинца.

— Это жестокие слова, — говорит Отец. — Успокойтесь, прошу вас. Вам незачем…

— Оставьте меня в покое! — взрывается Агбейэгбе. — Дайте мне показать ему то, чего он до сих пор не видит. Жена, дети, семья — вздор! Почему ваша жена ни разу вас не навестила? Вы что, не видели, как жены приезжают к другим заключенным?

— Это жестокие слова. Прошу вас…

— Нет, я ему скажу! Он, наверно, не знает. Или прикидывается. Жена! Вы думаете, они перед чем-нибудь остановятся — люди, которые посадили вас за решетку? Да они сделают что угодно с кем угодно — в том числе с вашей женой. Вот вы тут сидите и все про нее думаете, а она не то что не навестила вас, но даже не удосужилась передать вам привет.

— Это жестокие слова…

— Да, и пусть он их слышит. — Он вынимает платок и сморкается. — Сегодня на свете нет места для подобных ему, для тех, кто думает только о жене и детях, в то время как перед человечеством стоят серьезнейшие задачи.

В пашу сторону направляются двое охранников, солдаты с автоматами за спиной. Агбейэгбе опять начинает расхаживать по камере. Он достает еще одну сигарету и закуривает, он нервно глотает дым, левая рука в кармане сжата в кулак. Тишина удивляет солдат.

— Что у вас тут происходит? — спрашивает один солдат.

Несколько заключенных встают и разбредаются по своим местам, показывая, что они хотят спать.

Солдат смотрит на Агбейэгбе.

— Что случилось, господин Учебник?

Агбейэгбе презрительно отмахивается от вопроса и, не сказав ни слова, удаляется в свой закуток, по пути бросив недокуренную сигарету.

— Что это его заело? — Солдат оглядывает нас всех, — Его учебник его и заел, — отвечает Эмени. — Что же еще может заесть человека?

Солдаты смеются и направляются дальше, в обход тюрьмы. Отец извиняется и уходит спать. В камере снова молчание…

Мои мысли достаточно высоки, чтобы не принимать во внимание Агбейэгбе. Такие, как он, неспособны вызвать во мне сильные чувства. Он слишком молод, он жертва чрезмерных сил юности. Он нагородил достаточно для того, чтобы взбесить собеседника, но я не вижу причины говорить ему что-нибудь, кроме того, что могло бы отвратить его от пути безумия. У меня нет причин принимать всерьез его отвратительное злоязычие. Если бы он был поумней, он бы понимал, что бегство — признак трусости и именно трус недостоин жить.

Я думаю о моей семье. В нашей камере есть трансляция, и когда она не передает музыку, то говорит о войне. Каждое сообщение о воздушном налете или партизанском нападении на Урукпе всегда пронзает меня болью. Ибо, если на разбирательстве Рукеме не врал и меня действительно ненавидит весь город, какая может быть у меня надежда на безопасность жены и сына, лишенных мужа и отца, беззащитных перед враждебностью соседей?

Разумеется, если Агбейэгбе имел в виду, что Аку ведет себя недостойно, то он нес безмозглую чепуху. Я знаю, каковы женщины, но я также знаю мою женщину. Страшно одно — если кто-нибудь посягнет на ее честь, она может сделать что-нибудь самое отчаянное, даже покончить с собой. Все знакомые мне женщины племени симба бросили свои семьи и перед освобождением города федеральными войсками бежали, опасаясь за свою жизнь. Так станет ли женщина, вынесшая все ужасы того дня, когда обезумевшие от ненависти горожане вершили самосуд и лишали жизни невинных людей, — станет ли такая женщина подчинять свою честь низменному желанию в относительно мирное время? Но будь что будет…

Я поднимаюсь с пола и отряхиваю штаны. Я направляюсь в свой угол спать, и мысли мои заняты моим завтрашним появлением перед комиссией. Мне даже хочется, чтобы заседание началось поскорее, хотя бы для того, чтобы показать врагам, что им не легко будет победить меня. Ибо какой мужчина легко покорится, зная, что на его стороне истина и справедливость, — что бы ему ни грозило?

Уже почти утро, а я не могу заснуть. Веки мои в напряжении, а тело, кажется, неспособно пошевелиться. Но каждый раз, когда я закрываю глаза и молюсь, чтобы сон одолел меня, я чувствую, как возбуждается мой слух, упрямо ловя каждый звук, а мой ум пробивается сквозь туман сомнений и опасений. Нет, к этому я привыкла. Ибо больше трех лет назад забрали моего мужа, и мне одной приходится по мере сил справляться с затянувшейся неуверенностью, и мне не раз уже приходилось переживать времена бессонных ночей и страха, что в любую минуту может случиться самое худшее, хотя при этом я понимала прекрасно, что, если это случится, я все равно не буду готова встретить конец. Но на этот раз меня беспокоит иное волнение.

Оно началось вчера вечером. Я отправилась к Тодже, в обычное место, по обычной причине. И между нами не произошло ничего такого, что отличало бы эту встречу от всех предыдущих. Я была заранее готова безропотно подчиниться его требованиям. Но меня потрясло, когда я увидела перед собой совершенно другое животное. Ибо на этот раз перед моим приходом он утопил себя в спиртном. На полу возле кровати валялась бутылка, мужчина расслабленно привалился спиной к степе и еле сумел ответить на мое приветствие.

Но я была готова на все. И все пошло как обычно. Он сказал, чтобы я села рядом, и я села. Он начал меня обшаривать беспокойными пальцами. Ничего нового, разве что под влиянием излишка спиртного (бутылка на полу валялась пустая!) он хватал меня так бессмысленно резко, что мог разорвать платье в клочья. Я попросила разрешения раздеться, и он с тупым пьяным смехом закивал головой — но и пока я раздевалась, он не мог придержать свои руки. В постели он рухнул на меня всей своей разопревшей тушей и с трудом мог пошевелиться.