Ничего нового так и не произошло. Он пыхтел, как плюхнувшаяся оземь ящерица, и мне пришлось до отвращения напиться его проспиртованного дыхания и запаха старого тела — тщетно я отворачивалась и старалась задержать дыхание. Его руки терзали и дразнили меня с таким слепым исступлением, что под конец во мне не только проснулось разбуженное желание, по погибло немногое, что еще оставалось от воли к сопротивлению.

Как обычно, этим дело и ограничилось. Когда он перестал тискать меня, я села в постели и разрыдалась. Он не произнес ни слова сочувствия. Только отвернулся к стене и позволил мне выплакаться до конца. Даже когда я оделась и сказала, что ухожу, он не откликнулся.

Я открыла дверь, и неожиданный страх охватил меня — так темно было на улице, несомненно, уже наступил комендантский час. По дороге домой я не встретила ни души. Сердце выпрыгивало из груди, я бежала и униженно молилась, чтобы три года сомнительного везения не оборвала злосчастная встреча с солдатской нулей.

Страх стал сильнее меня. Страх осушил мои слезы и завладел моим сердцем, в котором минуту назад было горе. И все же, стоило мне ступить в дом, в спасительную тюрьму, где я прожила три года в легко попятной неуверенности, я внезапно почувствовала, что страх отступает перед отчаянной пустотой. О, как я хочу отдышаться, мне уже безразлично, что будет дальше…

И тут происходит странное дело. Я приваливаюсь спиной к двери и тяжело дышу. Неожиданно к двери подходит Одибо и ждет, чтобы я его пропустила.

— Погодите, — говорю я, все еще задыхаясь.

— Поздно, — говорит он, — мне надо идти.

— Погодите, — повторяю я.

Я машинально поднимаю руки и, ища опоры, кладу их ему на плечи и упираюсь головой ему в грудь. Он не шевелится. Без возражений он позволяет мне использовать его как опору. И вдруг меня пронзает забытое ощущение. Оно возникло и от того, как он позволил мне на себя опереться, и от запаха его тела. Ибо три с лишним года в минуту отчаяния мне было не на кого опереться, а запах его тела напомнил мне о временах, когда по вечерам мой муж возвращался с плантации, потный, грязный — и все же всегда желанный. Я долго стою, приникнув к Одибо, и жадно вдыхаю жаркий козлиный дух, возрождающий чувства, которых я не испытывала три года. На самом деле не очень долго, но и этого мне достаточно. Я заглядываю в лицо Одибо, но он отводит глаза и пытается освободиться.

— Мне правда надо идти, — говорит он.

— Но это невозможно. — Мои руки соскальзывают с его отстраняющегося тела. — Слишком поздно, они вас схватят.

Я, как прежде, стою спиной к двери. Я вижу, что мои слова застигли его врасплох, и он не знает, как быть.

— Мне надо идти. Что я тут буду делать?

— Простите меня, — говорю я, подумав. — Это моя вина. Я чересчур задержалась. И вам нельзя уходить.

Уже слишком поздно, и солдаты вас, несомненно, схватят.

— Так что мне, по-вашему, делать? — Его глаза опущены, он не хочет смотреть на меня.

— Очень просто, — говорю я, — вы можете остаться здесь на ночь.

— Остаться! Это невозможно. Я не могу.

— Но на улице любой солдат может застрелить вас за нарушение комендантского часа. Вы что, этого хотите?

Он по-прежнему не поднимает глаз. Но я вижу, что до него начинает доходить смысл моих слов. Я стараюсь не упустить возможности и для убедительности распахиваю дверь настежь.

— Смотрите сами, — говорю я. — Вы видите, как темно? Мне повезло, что меня никто не заметил, и даже если бы они меня поймали, то могли бы пощадить как женщину. Вам может не повезти. Вы знаете, они не задают лишних вопросов.

Он смущен, смотрит по сторонам — и по-прежнему избегает моего взгляда.

— Останьтесь на ночь здесь, — говорю я.

— Но…

— Но что?

— Что… как вы думаете, что скажет Тодже?

— А что он может сказать? Это он меня задержал, и вы прямо скажите ему, что, когда я вернулась, уже настал комендантский час и было опасно идти домой.

Он глубоко вздыхает и направляется к скамье у стены. Я не свожу с него глаз. К этому времени я уже отдышалась.

— Останьтесь на ночь у нас, — говорю я. — Есть свободная комната. Я вам сейчас приготовлю постель.

— Ладно. — On отвечает не сразу.

Я направляюсь в свою спальню, на миг задерживаюсь у двери. Оглянувшись, я вижу, что он на меня напряженно смотрит.

— Хотите есть?

— Я не голоден, — говорит он.

— Поешьте, пожалуйста. Вы же с тех пор, как сюда пришли, ничего не ели.

— Спасибо. — Он стоит на своем. — Я совсем не голоден. Я не привык много есть.

— Даже перед сном?

Он качает головой.

Я быстро вхожу в спальню и закрываю за собой дверь. Огеново, одетый, небрежно раскинулся на постели. Я его укладываю как следует, он не просыпается.

— Он что-нибудь ел перед сном? — Я выглядываю в гостиную.

— Он доел вареные бананы, что были на кухне, с постным маслом. Он сказал, что очень хочет есть.

— Понятно.

Я снимаю в спальне мешающую мне кофточку и стелю Одибо в свободной комнате. Само это действие придает мне бодрости. Давно мне не приходилось оказывать людям гостеприимство, а присутствие гостя в доме почти вселяет в меня ложное ощущение нормальной жизни.

Я выхожу и объявляю, что постель готова.

— Я могу спать здесь, — говорит он.

— Что? На голых досках, чтобы замерзнуть под утро? Нет, так не годится. Постель готова. Никогда не слыхала, чтобы кто-то лег на полу, когда ему предлагают место помягче и потеплей.

Он колеблется, по все же встает. Я провожаю его в комнату. Мы желаем друг другу спокойной ночи. Замка в двери нет, по он тщательно затворяет ее. Через несколько минут я слышу, как скрипит кровать под его большим телом.

Я моюсь с головы до ног, наскоро перекусываю и укладываюсь. Я заперла все двери и окна. Как обычно, я убавляю на ночь фитиль в керосиновой лампе, так что она едва освещает один столик возле кровати. Я догола раздеваюсь и ложусь, натягивая до грудей край простыни. Все тихо. Только стрекочут цикады, шуршат гекконы и ровно посапывает Огеново.

Я начинаю припоминать мучительную жизнь, которую мне приходилось вести с тех нор, как забрали моего мужа. Конечно, мне не повезло. Нескончаемое одиночество. Беззащитность. Томительное беспокойство. И ни малейшей отрады. И то, что мне приходится ползать на коленях — и много хуже — ради хлеба насущного. Позорное существование под боком у похотливого зверя, который мучительски пробуждает во мне желание и никогда не удовлетворяет мою страсть, которая готова захлестнуть меня с головой…

Мои мысли бредут дальше. Неужели Тодже хочет меня опозорить только для того, чтобы вдоволь натешиться моим несчастьем? Или у него нет настоящей мужской силы? Я слыхала, что некоторые мужчины теряют мужественность, не достигнув старости. Кажется, судьба поступает со мной чересчур жестоко, делая меня жертвой чужого бессилия и заставляя все время доходить до безумия страсти без надежды на удовлетворение. Если мне на роду написано стать подстилкой Тодже, я по крайней мере имею право на избавление от желания каждый раз, когда ему — пусть даже против моей воли — заблагорассудится, чтобы я предстала перед ним в этом качестве. У судьбы — я уверена — нет повода обращаться со мной с такой незаслуженной жестокостью, и — о позор мне! — я вдруг понимаю, что в глубине души я молюсь, чтобы бессилие Тодже было не вечно! Да-да, я вижу, что тайно желаю, чтобы в один прекрасный день ему достало силы угасить пламя, которое он неустанно разжигает во мне!

Нет, сон не приходит. А уже близка полночь. Голоса мелких ночных тварей слабеют, тишина почти полная. Дневной страх и волнение постепенно уступают дорогу преступному желанию, которое, кажется, прикончит меня. И в этот миг унижения вдруг я слышу скрип двери.

Я замираю. Мои глаза направлены в сторону шума, по телом я стараюсь не выдать напряженного внимания. Хотя я лежу на синие, глаза мои прикованы к двери. Медленно, плавно она открывается. Я жду. Вскоре показывается неясная тень Одибо. Осторожно, бесшумно он приближается. Он все ближе и ближе, я уже вижу, что он гол до пояса, что на нем одна набедренная повязка. Он совсем рядом со мной. Я вижу его всего. Культя вместо левой руки. Внушительная фигура. Широкие плечи, волны мускулов на правой руке. Узкая талия… Настоящий мужчина — его мужественности почти не умаляет злосчастная однорукость.