Зажигается электричество.

— Клещи — странные насекомые. — Это Эмени нарушает сдержанную тишину, он потягивается и широко зевает.

Мы громко хохочем. Агбейэгбе бросает на него пронзительный взгляд.

— Что вы сказали? — спрашивает он с угрозой.

— Я? Ах да, я говорил о клещах.

— Что вы говорили о клещах?

— Я говорил, что они очень странные твари. Их трудно понять.

— Какое отношение имеют клещи к нашему делу?

— Да я просто подумал… Понимаете, я работал в суде всю жизнь, и каждый день меня кусал по крайней мере одни клещ, потому что я ходил босиком. Вот я всегда и боялся клещей. И если сейчас подумать, то, наверно, я ни разу не получил повышение по службе потому, что в моих мыслях или в моих ногах всегда сидели клещи.

Агбейэгбе шипит и отворачивается. Новый взрыв хохота. Лицо Эмени изо всех сил скрывает насмешку.

— Я понимаю так, — говорит Агбейэгбе и выдерживает минуту молчания, — что некоторые люди не готовы к нашему делу. Но мы не позволим нм помешать нам. У нас нет лишнего времени, мы должны решить поставленную перед нами задачу — и быстро. Товарищ Окоро, ты согласен сегодня ночью устроить побег?

— Кто, я? — спрашивает Окоро.

— Да.

— Гм… ох… у меня что-то шея болит, не поворачивается, я что-то спать хочу…

Снова хохот.

— Спокойно, товарищи! — умоляет Агбейэгбе, уже стоя. — У нас нет причин для веселья. — Он поворачивается к Окоро. — Я сочувствую вам, товарищ Окоро, я уверен, что вы полностью преданы благородному делу революции.

— Да, я с вами, я с вами! — говорит Окоро. — Просто некоторые из нас физически пока не готовы к революции. Понимаете, вот шея болит и не поворачивается — по я думаю, в вашем плане вы учли и это немаловажное обстоятельство.

Он делает вид, что не может повернуть голову, и гримасничает, изображая страдание, стонет и укладывается поудобнее. Опять никто не может сдержать хохота.

Агбейэгбе вздыхает и качает головой.

— Ше! — восклицает Эбо.

— Что такое? — Агбейэгбе поворачивается к нему.

— Мне показалось, что я что-то услышал. Знаете, такой громкий звук — вы сами не слышали?

— Нет.

— Жаль. Мне послышалось, что один из солдат издал звук — так громко, что показалось, будто этот звук донесся из-за тюремных степ.

— Ну и что?

— Да вот я подумал… Если враг пли его марионетки решат оглушить нас, мы должны все, как один, подняться и ответить им тем же, да с удвоенной силой.

— Вы, кажется, пытаетесь шутить над серьезным делом, а я заявляю вам, что революция не терпит подобного отношения.

— Вы правы, товарищ.

На этот раз удержаться не может никто.

Агбейэгбе растеряй. Губы его поджаты. Глаза сверкают. Он опускает ладони на бедра и шумно вздыхает — вздох его похож на храп загнанного в угол барана.

— Послушайте, джентльмены…

— Товарищи. — Кто-то поправляет его среди общего хохота.

— Выслушайте меня! Почему вы смеетесь? Быть может, вы думаете, что я замышляю побег ради своего блага или для развлечения? Вы глубоко заблуждаетесь. Могу ли я, посвятивший всю жизнь всемирно-исторической миссии, просто дурачить людей? И все же я искренне убежден, что вы достаточно сознательны и понимаете, что мои слова глубоко затрагивают жизнь миллионов людей, которые влачат жалкое существование и заслуживают лучшей участи.

Он вздыхает и медленно ходит по камере. Мы не сводим с него глаз.

— Я знаю, как трудно всем нам в тюрьме. Нелегко человеку, надолго оторванному от нормальной жизни, сохранить нормальные умственные способности. Я сам знаю, как это непросто. Но мы все мужчины и обязаны по-мужски справиться с этой бедой, которая ничто по сравнению с ужасными страданиями обездоленных всей земли. Мы должны самоотверженно выполнить наш долг, и это все, о чем я прошу вас сегодня.

Хорошо. Я снимаю свою кандидатуру. Пусть кто-нибудь другой возьмет на себя ответственность. Но кто-то должен сегодня бежать. Я вызвался быть первым единственно потому, что считаю себя лучше подготовленным к передаче вестей из неволи, так как имею необходимые связи. Если сочтете нужным, можете возложить эту задачу на другого. Отец, что ты на это скажешь?

Старик вздрагивает.

— Я? — Он не верит своим ушам.

— Ты готов принять участие?

— В чем? Мне что… помогать пли бежать самому?

— Что ты сочтешь нужным.

Отец вздыхает и качает головой, на его морщинистом лице усталость.

— Послушай, сынок, — говорит он. — Чего ты хочешь от старой развалины, вроде меня? Ты что, воображаешь, у меня хватит сил, чтобы делать лестницу, я уж не говорю о том, чтобы перелезть через эти могучие стены? Сам подумай. Если я сорвусь, грохнусь на землю и мое одряхлевшее тело превратится в мешок с костями, какие вести я буду передавать в этих стенах — я уж не говорю о воле. Нет, сынок. Поищи более крепкого человека. Я уверен, что революция обойдется без немощных стариков, вроде меня. Да мы просто не выживем в той буре, которую ты нам сегодня изображал. Я не гожусь, сынок.

— Я полагаю, это уважительная причина. Вы, товарищ Ошевире?

Не могу сказать, что я этого не предвидел. С самого начала я понял, что дело дойдет до поименной переклички, и все время ждал своей очереди. Я сижу у стены, опершись головой на сомкнутые пальцы рук, и гляжу прямо ему в лицо, вернее, в рот — большую черную дыру посредине кустов щетины. Меня особенно оскорбляет его предположение, что он обладает властью назначать одного человека, извинять другого — только потому, что он угостил нас своей ученостью. И вот я сижу и прямо гляжу на него. До сих пор он избегал моего взгляда. Но теперь ему приходится посмотреть на меня в упор, а я продолжаю по-прежнему глядеть на него. Ему несколько не по себе, по я не отвожу глаз.

— Почему вы так на меня уставились?

В его словах звучит злоба. Всеобщее внимание теперь сосредоточено на нас двоих. Никто слова не проронит.

— Перестаньте глазеть на меня, скажите что-нибудь! — выкрикивает он. — Или вам нечего сказать?

Я вздыхаю и сажусь поудобнее.

— Агбейэгбе, сядьте, — спокойно говорю я ему.

— Что? — Злоба его нарастает.

— Я сказал вам, сядьте.

— Почему я должен садиться? Сначала ответьте на мой вопрос.

— Ладно, — говорю я. — Я отвечу на ваш вопрос. — Я выпрямляюсь и с еще большим вызовом гляжу на него. — Но сначала я сам задам вам несколько вопросов.

— Ну! — Он отступает на шаг и сжимает кулаки, как будто мы с ним собираемся драться. — Задавайте вопросы. Ну!

— Хорошо. Большинство из нас находится здесь по нескольку лет. Вы здесь всего несколько месяцев. Как вы думаете, нам нравится эта жизнь или мы были бы счастливее дома с родными? И справедливо ли, чтобы мы поставили себя в еще худшее положение ради дела, которое не вполне понимаем? Мы не хотим притворяться, что вложили в него наши чувства и веру, и не можем поэтому его защищать.

— Справедливо? — Он отвечает вопросом на вопрос. — Кто в подобных делах болтает о справедливости? Если мы мужчины, мы должны мужественно встретить опасность и не задавать вопросов…

— Мужественно! Я что-то не заметил, чтобы вы мужественно встретили опасность, когда несколько минут назад к нам подходил солдат.

— Я… я… я не испугался его. Вы думаете, я его испугался? Я его не испугался.

— Ну еще бы! Но оставим это. Допустим, мы по могли вам перелезть через стену, вы бежали на свободу и потом собрали своих приятелей и начали поднимать смуту и вас еще раз арестовали и вернули сюда — так что, вы думаете, власти окажут вам снисхождение?

— Настоящий революционер не должен дрожать за свою жизнь, — говорит он. — Решительная победа простых людей — единственная его забота и утешение.

— Агбейэгбе, я полагаю, вы по-настоящему благородный человек, и из ваших уст исходят по-настоящему благородные слова. По мне почему-то не кажется, что многие из нас склонны разделить ваши чувства, потому что у нас на уме совсем другое, за что мы так же охотно отдали бы свою жизнь, как, может быть, вы свою — за свое дело. Просто, отдавая свою жизнь, мы хотим быть уверены, что отдаем ее, как подобает настоящим мужчинам. Кроме того, может быть, обстоятельства паши не одинаковы. Скажите, Агбейэгбе, вы женаты?