Никак не могла угомониться группа из четырех человек окружного телевидения. Сидя на раскладушках вокруг своей зачехленной аппаратуры, на которой удобно расположились и закуска, и выпивка, они, едва ворочая языком, страстно пытались перекричать друг друга.

Рядом некто, крепко подвыпивший, возмущался политическими переменами в стране. Его собеседник встречно, почем зря клеймил международный сионизм, масонов и итальянскую мафию. Воздух был настолько прокурен, что при вздохе горло продирало точно раскаленным песком.

Скрипя всеми суставами допотопной раскладушки, Виталий выбрался из ее глубоко продавленного ложа. Вдел ноги в летчицкие унты, купленные накануне командировки на рижском рынке, накинул пуховик, и, взяв в руки шапку, вышел в коридор. В коридоре было значительно холоднее, зато темнее и тише. Его освещала всего одна слабая лампочка в самом торце. Повсюду, спрятав головы и руки внутрь своих малиц, прямо на полу спали неприхотливые оленеводы — недавние герои праздника. Им то ли не хватило места во втором более просторном доме-гостинице, то ли, отяжелев от выпитого, не смогли до него добраться…. Пришлось идти осторожно, переступая через спящих.

Выйдя на улицу, Виталий задохнулся от вкусного морозного воздуха. Сейчас движок подстанции бился как-то уместно, даже уютно, далеко разнося на морозе свой треск.

Сразу у крыльца и дальше вокруг домика, насколько свет из окон позволял видеть, темными кочками лежали олени, запряженные в нарты. Они то и дело тревожно вскидывали головы, грациозно водя коралловыми рогами.

Пообвыкнув в темноте, Виталий отметил про себя, как с наступлением ночи изменилось это веселое место полуйской фактории. Днем здесь было шумно и многолюдно. Оленеводы Полярного совхоза отмечали свой профессиональный праздник. И этот день действительно походил на праздник:

С крутого берега Полуя кто на чем, кто на больших нартах, кто на маленьких, детских, кто на кусках картона из-под упаковочных коробок каталась молодежь, звонко смеясь и повизгивая от восторга. А по замерзшему руслу носились «Бураны», из которых наездники выжимали все, на что те были способны. А те злились, заходили в истерике, далеко разнося свой рев по округе.

На берегу проходило главное — гонки на оленьих упряжках. Виталий невольно улыбнулся, вспомнив это захватывающее зрелище, с которым никакая машинная гонка не могла сравниться. Один за другим менялись конкурсы, соревнования, награждения, общий праздничный стол, важные слова окружного, районного и поселкового руководства…. И вот теперь кто-то еще догуливал, а кто-то спал без задних ног…

— Че, не спится, товарищ корреспондент!? — неожиданно донеслось из темноты. И почти тут же на желтое пятно, выпавшее из окна, шагнул крупный телом старик — смотритель фактории. Он же и истопник, и сторож, и продавец, и даже пекарь.

— Тут уснешь, — нехотя ответил Виталий.

Старик подошел степенно, обдал свежим перегаром с примесью курева и солярки. И без всякого предисловия, как это встречается на Севере, будто продолжил свой давний рассказ:

— …Я как освободился в шестьдесят седьмом, так и определился сюда. Покойный Василий Платоныч Шандыбин, царствие ему небесное, поспособствовал. А так никуда не брали. И ведь столько специальностей у меня, спроси!?… Теперь рад, что здесь осел.

Старика, казалось, не волновало, слушают его или нет.

— Видишь…, — повернулся он в сторону берега, — во-он там, на той стороне Полуя, на взгорке…, да нет…, куда там ночью…, я то вижу, а тебе уж утром покажу — моя старушка лежит. Целый сад ей там устроил….

Виталий посмотрел в ту сторону, куда указывал старик, но не увидел даже противоположного берега, а не то, что какой-то там взгорок, да еще что-то вроде могилки.

— Шумит движок-от? — переключился старик.

— Не то слово, — вяло отозвался Виталий, ощущая нарастающее раздражение к старику.

— Знать мало выпил, — сделал правильный вывод смотритель.

— Не налили — не выпил, — попробовал отшутиться Виталий.

— Ой, не подали, говоришь, дак айда пойдем, у меня сколь душе угодно…, — оживился дед.

— Да нет, я так…, я вообще-то особо не разбегаюсь в этом деле, люблю умеренно, так сказать, для настроения и вообще…

— Во-во и я за это… Ты бы знал, корреспондент, как мне вся эта алкашня остохренела!.. Нет, я не про оленеводов, их мы давно споили, я про тех, что сюда жрать, да бл…ть приезжают. Что тут летом творится!.. Полный атас!..

Он вдруг замолчал, поглядывая на окна, но потом опять продолжил:

— Щас «назвоню» тебе, а ты на бумагу, а!?… Пропишешь, нет!?… — старик лукаво скосил глаза.

— Да кому это надо…, везде бардак…, если не похлеще…, да и журналу, дед, эстетика нужна, что б все красиво было и пристойно… Он ведь «Северные дали» называется…. А дерьма всякого и в Москве выше крыши…

— Привозят мне ваши «Дали»…. Что ни картинка, благодать!.. По журналу, на нашем Ямале — жизнь малина!.. Рай, да и только!

— А то!

— Ну, пошли, а…, посидим как люди.… Твой журнал помянем… Пошли, журналист, ишь как подмораживает, завтра все в инее будет. Как звать-то тебя, парень, а то «журналист» да «корреспондент»!?

— Ну, пошли, дед, — неожиданно для себя согласился Виталий. А скорее и не было никакой неожиданности, просто старик нечаянно задел что-то внутри…

Виталий Богачев, редактор всесоюзного журнала «Северные дали», как, пожалуй, и каждый журналист мечтал о большой литературе. Текучка, авралы, смена редакций, личная неустроенность, легкий характер, болезненное профессиональное самолюбие, беспартийная позиция и ранимость души несли его «журналистскую лодчонку» по каким-то мелким, мутным протокам, крутили в сомнительных водоворотах, выбрасывали на мели, делали все, что хотели, не подпуская к большой воде.

А годы шли. Давно миновал тридцатчик. Многие коллеги запестрели на торговых лотках да прилавках яркими, толстыми книжками. С фальшивой усталостью глядели на Виталия с телеэкрана, делясь своими «скромными» успехами, с плохо отрепетированной небрежностью дарили ему свои книжки на различных встречах, презентациях, конференциях.

Виталий читал. Читал и завидовал. Завидовал, несмотря на качество писанины. И каждый раз решительно бросался к своему рабочему столу, доставал пачку чистой бумаги и… надолго задумывался над очередной незаконченной статейкой, вспоминал вдруг о долгах, о том, что пора бы навестить детей, что зарплата почти нищенская и так далее, и тому подобное. Утомленный размышлениями и угрызениями совести, разбитым неудачником ложился в свою холостяцкую с некоторых пор постель и тяжело засыпал. А утром опять летел, очертя голову, в редакцию и правил, сверял, звонил, пил чай, отвечал на письма…, когда ж тут до высокой литературы.

А мечта была. Давно определился с темой. В общих чертах был придуман неплохой, как ему казалось, сюжет. Искал натуру. Хотелось подобрать необычную личность!.. Чтобы списывать прямо с нее…. Но где там…, в наше время? Одни «герои криминала», с которых уже и так целые Джомолунгмы написаны всякого дерьма.

— …Я после нее ничего и не трогаю, — произнес старик, едва они переступили порог.

Задвинутый в редкий, низкорослый ельничек в два окна домик оказался чистеньким и необычайно уютным. Повсюду, действительно, чувствовалась женская рука, хотя дух жилища был не тот. Его запах выдавал долгое отсутствие хозяйки. Домотканые половички, занавески, покрывала, пожелтевшие, вырезанные вручную бумажные салфетки. На высокой кровати на фоне тканого коврика — пирамида подушек. Между рам — ягель. Над столом — самодельный абажур из бордового платка с бахромой. На стене в старинных рамках фотографии, картинки из журналов — все это теперь казалось декорацией.

— Проходи, проходи, садись… Можешь раздеться. Я люблю тепло. Дров, слава Богу…. Руки, ноги есть… — дед немного суетился, усаживая гостя за пустым чистым столом. — Я щас, мигом…, — кинулся обратно в сени.

Виталий еще раз огляделся. Белая, широкотелая русская печь была главной в этом доме. Она стояла почти посередине и очень удачно делила пространство на три части или зоны: спальную с высокой железной кроватью и старинным комодом, кухонную и что-то вроде гостиной-столовой, которую представлял квадратный стол, покрытый когда-то красивой, цветной скатертью и двумя стульями. Был еще широкий, деревянный диван с резной, наклонной спинкой.